Антология сатиры и юмора России XX века. Том 17

Губерман Игорь Миронович

Я — лишь искатель приключений, а вы — распутная мадам; я узел завяжу на члене, чтоб не забыть отдаться вам. Летят столетья, дымят пожары, но неизменно под лунным светом упругий Карл у гибкой Клары крадет кораллы своим кларнетом. Не нажив ни славы, ни пиастров, промотал я лучшие из лет, выводя девиц-энтузиасток из полуподвала в полусвет. Мы

были тощие повесы, ходили в свитерах заношенных, и самолучшие принцессы валялись с нами на горошинах. Сегодня ценят мужики уют, покой и нужники; и бабы возжигают сами на этом студне хладный пламень. Теперь другие, кто помоложе, тревожат ночи кобельим лаем, а мы настолько уже не можем, что даже просто не желаем. В лета, когда упруг и крепок, исполнен силы и кудрей, грешнейший грех — не дергать репок из грядок и оранжерей. По весне распустились сады, и еще лепестки не опали, как уже завязались плоды у девиц, что в саду побывали. Многие запреты — атрибут зла, в мораль веков переодетого: благо, а не грех, когда ебут милую, счастливую от этого. Природа торжествует, что права, и люди, несомненно, удались, когда тела сошлись, как жернова, и души до корней переплелись. Рад, что я интеллигент, что живу светло и внятно, жаль, что лучший инструмент годы тупят невозвратно. Давай, Господь, решим согласно, определив друг другу роль: ты любишь грешников? Прекрасно. А грешниц мне любить позволь. Молодость враждебна постоянству, в марте мы бродяги и коты; ветер наших странствий по пространству девкам надувает животы. Не почитая за разврат, всегда готов наш непоседа, возделав собственный свой сад, слегка помочь в саду соседа. Мы в ранней младости усердны от сказок, веющих с подушек, и в смутном чаянье царевны перебираем тьму лягушек. Назад оглянешься — досада берет за прошлые года, что не со всех деревьев сада поел запретного плода. От акта близости захватывает дух сильнее, чем от шиллеровских двух. Готов

я без утайки и кокетства признаться даже Страшному суду, что баб любил с мальчишества до детства, в которое по старости впаду. Я в молодости книгам посвящал интимные досуги жизни личной и часто с упоеньем посещал одной библиотеки дом публичный. Когда тепло, и тьма, и море, и под рукой крутая талия, то с неизбежностью и вскоре должно случиться и так далее. Как давит стариковская перина и душит стариковская фуфайка в часы, когда танцует балерина и ножку бьет о ножку, негодяйка. Случайно встретившись в аду с отпетой шлюхой, мной воспетой, вернусь я на сковороду уже, возможно, с сигаретой.

Глава 9

ДАВНО ПОРА, ЕБЕНА МАТЬ,

УМОМ РОССИЮ ПОНИМАТЬ!

Я государство вижу статуей: мужчина в бронзе, полный властности, под фиговым листочком спрятан огромный орган безопасности. Растет лосось в саду на грядке, потек вином заглохший пруд; в российской жизни все в порядке; два педераста дочку ждут. На наш барак пошли столбы свободы, равенства и братства; все, что сработали рабы, всегда работает на рабство. Не тиражируй, друг мой, слухов, компрометирующих власть; ведь у недремлющего уха внизу не хер висит, а пасть. Открыв сомкнуты негой взоры, Россия вышла в неглиже навстречу утренней Авроры, готовой к выстрелу уже. День Конституции напомнил мне усопшей бабушки портрет: портрет висит в парадной комнате, а бабушки давно уж нет. Россия — странный садовод и всю планету поражает, верша свой цикл наоборот: сперва растит, потом сажает. Всю жизнь философ похотливо стремился истине вдогон; штаны марксизма снять не в силах — чего хотел от бабы он? Смешно, когда толкует эрудит о тяге нашей к дружбе и доверию; всегда в России кто-нибудь сидит: одни — за дух, другие — за материю.