Антология сатиры и юмора России XX века. Том 17

Губерман Игорь Миронович

Мои позавчерашние подруги имеют уже взрослых дочерей и славятся в безнравственной округе воинственной моральностью своей. Быть бабой — трудная задача, держись графиней и не хнычь; чужой мужик — что пух цыплячий, а свой привычный — что кирпич. Будь опаслив! Извечно готово люто сплетничать женское племя, ибо в женщине всякое слово прорастает

не хуже, чем семя. Есть бабы, очень строгие в девицах, умевшие дерзить и отвечать, и при совокуплении на лицах лежит у них свирепости печать. Чем сладкозвучнее напевы и чем банальнее они, тем легче трепетные девы скидают платьица на пни. Есть дамы: каменны, как мрамор, и холодны, как зеркала, но чуть смягчившись, эти дамы в дальнейшем липнут, как смола. У целомудренных особ путем таинственных течений прокисший зря любовный сок идет в кефир нравоучений. У женщин дух и тело слитны: они способны к чудесам, когда, как руки для молитвы, подъемлют ноги к небесам. Все нежней и сладостней мужчины, женщины все тверже и железней: скоро в мужиках не без причины женские объявятся болезни. Над мужским смеется простодушьем трепетная живость нежных линий, от романа делаясь воздушней, от новеллы делаясь невинней. Всегда мне было интересно, как поразительно греховно духовность женщины — телесна, а тело — дьявольски духовно. Блестя глазами сокровенно, стыдясь вульгарности подруг, девица ждет любви смиренно, как муху робко ждет паук. Бабы одеваются сейчас, помня, что слыхали от подружек: цель наряда женщины — показ, что и без него она не хуже. Процесс эмансипации не сложен и мною наблюдался много раз: везде, где быть мужчиной мы не можем, подруги ускользают из-под нас. На женщин сквозь покровы их нарядов мы смотрим, как на свет из темноты: увяли бы цветы от наших взглядов, а бабы расцветают, как цветы. Бросьте, девки, приставать — дескать, хватит всем давать: как я буду не давать, если всюду есть кровать? Умерь

обильные корма, возделывай свой сад, и будет стройная корма и собранный фасад. Не тоскуй, старушка Песя, о капризах непогоды, лучше лейся, словно песня, сквозь оставшиеся годы. Боже, Боже, до чего же стал миленок инвалид: сам топтать меня не может, а соседу — не велит. О чем ты, божия раба. Бормочешь стонами своими? Душа строга, а плоть слаба — верчусь и маюсь между ними.

Глава 2

СТЕСНЯЙСЯ, ПЬЯНИЦА, НОСА СВОЕГО,

ОН ВЕДЬ С НАШИМ ЗНАМЕНЕМ

ЦВЕТА ОДНОГО

Живя в загадочной отчизне из ночи в день десятки лет, мы пьем за русский образ жизни, где образ есть, а жизни нет. Родившись в сумрачное время, гляжу вперед не дальше дня; живу беспечно, как в гареме, где завтра выебут меня. Когда поднимается рюмка, любая печаль и напасть спадает быстрее, чем юбка с девицы, спешащей упасть. Какая, к черту, простокваша, когда живем всего лишь раз, и небосвод — пустая чаша всего испитого до нас. Напрасно врач бранит бутыль, в ней нет ни пагубы, ни скверны, а есть и крылья, и костыль, и собутыльник самый верный. Понять без главного нельзя твоей сплоченности, Россия: своя у каждого стезя, одна у всех анестезия. Налей нам, друг! Уже готовы стаканы, снедь, бутыль с прохладцей, и наши будущие вдовы охотно с нами веселятся. Не мучась совестью нисколько, живу года в хмельном приятстве: Господь всеведущ не настолько, чтобы страдать о нашем блядстве. Не тяжелы ни будней пытки, ни суета окрестной сволочи, пока на свете есть напитки и сладострастье книжной горечи. Как мы гуляем наповал! И пир вершится повсеместный. Так Рим когда-то ликовал, и рос Атилла, гунн безвестный.