Антология советского детектива-41. Компиляция. Книги 1-20

Василенко Иван Дмитриевич

— Сказал бы ты, Алексаныч, матери своей — пусть дома сидит, время у нас не отнимает. Напридумала себе болезней… — Она пожала плечами. — Старость все, старость.

— Да ведь разве в годах дело, Марь Семенна? — попробовал возразить Зуев. — Она всегда…

Но врачиха перебила:

— В годах! В годах! А вы, голубчик, до таких лет не доживете. Сгорят у вас все внутренности от водки. Попомните мое слово, сгорят.

Не получилось у них разговора с врачихой. Но ее слова, мол, у матери никакой серьезной болезни нет, втемяшились Павлу Александровичу глубоко. Он стал иногда покрикивать на мать, когда приходил с поля и дома не было ничего сготовлено, а мать, лежа в кровати, только причитала тихим голосом:

— Ох,

Павлушенька, тошно мне, все внутри горит, всю душу повывернуло.

Особенно шумел он, когда бывал пьян. Ему казалось, что мать нарочно не поднимается, чтобы позлить его, доконать за то, что он прогнал Катерину, напившись однажды до чертиков, а потом так и не вернул ее, не попросил прощения, посчитав, что нечего ему, мужику, перед бабой унижаться. Вот теперь, дескать, и ходи голодный да нестираный.

Иногда она все же вставала, готовила ему поесть. Смахивала узловатой рукой слезы и сама садилась за стол. Но ела совсем мало. Потом выходила в огород, с сожалением смотрела на заросшие лебедой и мокрицей грядки. Бывало даже, выносила маленькую скамеечку и, усевшись на нее, пробовала полоть. Но через полчаса уходила в дом и ложилась.

— Помру, Ваське сразу телеграмму дай, — говорила она Павлу Александровичу. — О церкви с ним разговор заведете — ты его не слушай. Он партейный, мешать будет, а ты мать уважь, волю мою исполни. Похорони с батюшкой.

Но Василий, младший сын Елизаветы Степановны, на ее похороны не приехал. Сам уезжал куда-то по службе. Куда — Павел Александрович плохо понял. Кажется, за границу. Прислал Василий заместо себя телеграмму. Длинную. На двух бланках. Прислал денег. Тоже телеграфом.

«А что телеграмма?! — думал Зуев. — Не будешь над покойницей читать ее, как псалтырь?!»

Деньги Васькины он пустил на вино. Какие-никакие, а поминки устроил, созвал родню. Приятелей — Костю Машина, напарника-тракториста, Жорку Баринова. Тяжело было, все корил себя, что строгость к матери проявлял, не верил в ее болезни. Правда, в последние два месяца, когда она высохла вся, уж как он не старался ради нее! Чего только не переделал! И по ночам сидел, разговаривал, утешал, и судно подавал, и мыл ее сам. И готовил — кашу манную варил да творог приносил с рынка. Только она уж и не ела ничего. Смотрела грустными подобревшими глазами да все просила:

— Ты бы женился снова, Пашенька. Пропадешь один.

И про Катерину не поминала больше. Да и чего поминать — та ждала два года, когда Павел к ней на поклон придет, не дождалась, да и вышла замуж за гатчинского мужика. И к нему уехала с сыном.

Павел Александрович утирал матери платком слезы и обещал жениться. И божился, что к сыну в Гатчину чаще будет ездить, — Катерина ему это разрешила. Она даже сыну фамилию Павла Александровича оставила. Зуев. Николай Павлович Зуев.

Мать умерла ночью, а утром он пошел в поликлинику и устроил там врачихе Марии Семеновне и главврачу, который ему под руку подвернулся, неслыханный скандал. Разбил стекло в двери кабинета — и не хотел ведь, а так получилось, хлопнул дверью в сердцах, — оно и посыпалось. Из поликлиники увезли его в милицию, в вытрезвитель, хотели пять суток дать, но ведь покойницу хоронить надо было. Отпустили. Пообещали после похорон забрать, да так и не забрали. То ли забыли, то ли пожалели.

А скандал его подействовал — мать отвезли в район, в больницу на вскрытие, определили рак. Знакомая медсестра потом сообщила: «И Марии Семеновне, и главврачу попало крепко». Но только Зуеву было уже все равно — он запил после похорон и две недели прийти в себя не мог. С трактора его директор снял. Временно. А как было не снять — он ведь на трактор и не садился, дневал и ночевал около магазина да на станции в чайной просиживал. А временно потому, что все равно в совхозе работать было некому. Таких же безотказных, как Павел Александрович, и вовсе не было.

Младшему брату

в те горячие дни, наверное, сильно икалось. Все вспоминал Павел Александрович — и то, что приезжал редко, — за всю материну болезнь ни разу не выбрался! — и за то, что, пообещав, так и не взял ее к себе пожить. Приглашать приглашал в своих редких письмах да все оговаривал: «Выбралась бы ты, мама, погостить хоть на недельку». Да еще потом и сетовал: что ж, дескать, не приезжаешь. А чего на неделю ехать — одних расходов сколько. Билеты, то да се. Сам Павел Александрович гостил несколько раз у брата. Понравилось ему у него все — и квартира большая и светлая, одна кухня чего стоит, — чистота как в больничной палате, и книги по стенам, и вещицы разные чудные. Со всех стран, где Василий побывал. Раковина, к примеру, большая розовая — к уху приложишь, а в ней море шумит. Или шкура большого волка. Василий рассказывал, как на Таймыре за ним километров пятнадцать шел по следу. Убил, а тут метель началась, и чуть было не замерз он. Когда рассказывал об этом Павлу Александровичу, так сам на себя, на прежнего Ваську, похож был. Глаза сияют, бегает по комнате, руками размахивает, и голос громкий, зуевский голос. Он у них у всех в роду громкий, шепотом, как этот вот зануда сосед, никто не умел.

Да, можно сказать, что хорошо пожил Зуев у брата, если бы не чувствовал, что держит его Василий подальше от своих друзей-приятелей. Раз сосед с женой пришел, вроде писатель, но не свое пишет, а чужое как бы растолковывает. Ничего мужик, такой говорун-живчик, и выпить может… Так Василий отозвал Павла Александровича в кухню, как бы помочь, а сам говорит:

— Ты смотри, Павлуша, с этим обормотом не соревнуйся, он кого хочешь перепьет. — Испортил все настроение. Что он, маленький, что ли? И так уж на краешке стула сидит, не знает, куда ноги девать. А тут еще Васька со своими предупреждениями. Или в другой раз — компания какая-то у Васьки собралась. Забыл уже, по случаю или просто так. Так Василий его в Большой театр спровадил. «Такая редкость, — говорит, — билетов не достать. Одни иностранцы теперь туда ходят». Так даже Васькина жена, Аннушка, ему сказала: «Павлуше-то, может, интереснее с нами посидеть было, людей послушать». Нет, он свое: «Пусть идет. На всю жизнь Большой театр запомнит!» Ну и запомнил. Первое действие отсидел и смылся. По Москве бродил. Для памяти первого действия про Катеринины страсти с лихвой хватило. Музыка — хоть зарежься. Да и своя Катерина у него тогда поперек горла стояла.

Стеснялся Васька его, стеснялся. Это уж точно, это Павел Александрович сердцем чуял. Как уезжал последний раз, Василий говорит:

— Ну если понравилось, приезжай еще. Вот книгу закончу, посвободнее буду. Поездим с тобой и по Москве, и по пригородам. Только зубы, братец, вставь. Что у тебя три зуба торчат, как у Карабаса-Барабаса.

Зубы Павел Александрович в тот же год вставил. Два месяца ездил в Гатчину, сначала к врачу — корни все повыдирал, потом к зубному технику. Сколько водки с ним выпили. И кроликов трех забил — в подарок отвез.

Челюсти были неудобные, неловкие какие-то, натирали десны до язвочек. Намучился Зуев. А Васька даже не поинтересовался — как там, мол, у тебя с зубами? И не пригласил снова погостить.

Вообще-то Павел Александрович любил своего брата. Но вот как-то отдалились они за последние годы друг от друга. И письма писали, и нет-нет да виделись, а вроде бы чужими стали. И обижаться Зуев стал на Василия. Можно даже сказать, все последние годы на него в большой обиде был. Обижало его, когда брат, изредка наезжая в поселок, привозил ему свои совсем еще не старые, но уже поношенные плащи и костюмы. Аннушка, его жена, дарила свекрови платья и кофты. Мать-то была довольна. Носила кофты себе в удовольствие, платья перешивала, а иногда даже уступала кому-нибудь из соседок за десятку-другую, если уж очень пестрые были. Но Павел Александрович сердился.