Антология советского детектива-41. Компиляция. Книги 1-20
Шрифт:
— Да, от каждой бумажки здесь веет духом Василия Александровича. А его уже нет…
Он сел и пристально вгляделся в Павла Александровича.
«Что-то он больно молод для Васиного друга, — подумал тот, — Да и не поминал братан про такого».
— Меня зовут Петр Анисимович, — сказал Валовой. — Можете звать просто Петром. Василий Александрович именно так и поступал. А иногда и Петушком величал. Мой старший друг и наставник.
«Ах, вот оно что, — отлегло у Павла Александровича от сердца. — Старший друг и наставник. Тогда понятно. Вроде учителя ему Вася был». Теперь при свете люстры Валовой даже не
— Я ведь на минутку к вам, — сказал Валовой. — Пришел познакомиться и соболезнование выразить. Такой человечище… — Он склонил голову вниз и чуть-чуть набок. Зуеву стало как-то совестно, что человек искренне горюет, а он сидит как истукан, даже слова путного сказать не может. Он от смущения тоже опустил голову и увидел, что порядком разбитые баретки Валового все в какой-то красной глине. «Где ж загваздался так, — подумал Павел Александрович, недоверчиво разглядывая полуботинки гостя. — Тут ведь все асфальт да асфальт. На землю и ступить негде».
— Я в новом микрорайоне живу, — сказал Валовой, будто угадав мысли Павла Александровича. — Дома, знаете, все новые, прекрасные, а грязи на улицах — по уши. — Он достал пачку сигарет в красивой обертке с верблюдом и протянул Зуеву.
— Нет, мне «Беломор» привычней, — отмахнулся Павел Александрович и взял со стола папиросы.
— Василий Александрович мне о вас столько рассказывал! — Валовой с удовольствием затянулся. Он опять пристально, оценивающе смотрел на Павла Александровича, а рука с сигаретой, словно помимо его воли, самостоятельно выписывала в воздухе сложные пируэты. Сизый, едкий дымок спирально растекался по комнате. — Сядем, бывало, в Доме ученых, в ресторане, он и говорит: «Плохо мы с тобой, Петя, знаем жизнь. Вот Пашка, братец мой, — это человек. Крестьянин. На нем земля держится».
Уши у Зуева пошли гореть огненным цветом. Он судорожно затянулся и, обжегши горло, закашлялся так, что слезы выступили из глаз.
— Вот ваш «Беломор»-то, — посочувствовал Валовой, — горлодер. Курили бы мои, солдатские.
«Что-то я о таких в солдатах и слыхом не слыхивал», — подумал Зуев и, мотнув головой, сказал:
— Больно едкие они у вас. Серой пахнут.
Валовой оглянулся, ища, куда бы стряхнуть пепел, и схватил большую морскую раковину, стоявшую на столе.
— Я сейчас вам дам… — дернулся Павел Александрович, увидев такое кощунство, но было уже поздно. Валовой изящно стукнул по сигарете пальчиком, и длинный белый столбик пепла упал в розовое брюшко раковины.
— Эх! — сердито вырвалось у Зуева. Он подставил Валовому пепельницу, а сам, взяв раковину, пошел в кухню отмывать ее от пепла. Когда он вернулся, Валовой стоял у книжной полки и листал какую-то толстую, потрепанную книгу. Кивнув на раковину, которую Павел Александрович бережно поставил на стол, он спросил:
— Нравится?
— Красивая штука. Я хочу сынку своему подарить. Вот только шуметь она перестала.
— Шуметь?
— Ну да, Вася мне показывал ее, говорил: «К уху, к уху прижми. Услышишь, как море шумит». И правда — прижму я к уху, а там шумит, будто волна на волну накатывает. Мне в Ялту
Зуев грустно посмотрел на красавицу раковину.
— Вы человек умный. Можете мне объяснить, почему она не шумит?
Валовой хитро улыбнулся, глаза его стрельнули в Павла Александровича, и тому снова почудилось, что Валовой совсем молодой, почти мальчишка.
— Феномен природы.
— Феномен, — повторил Зуев незнакомое слово. — Вам виднее. Только я думаю, вещи от человека зависят. Жив человек — и вещи будто живые… Волк вон этот… — Павел Александрович хмуро кивнул на валявшуюся на полу шкуру. — Шкура шкурой, а когда Василий в руки ее брал да рассказывал, как топал по снегу, волк ну прямо живой, скалится, глаза нет-нет да и сверкнут. Только не рычал. И ракушка эта… Тогда шумела, а теперь…
— Она еще зашумит! — весело успокоил его Валовой. — Еще как зашумит. А вы просто поэт!
«Чего он на мою голову свалился? Может, надолго пришел? У меня дел столько — за неделю не управлюсь, — думал Павел Александрович. — Если просто поговорить о Ваське, так ведь надо и за стол посадить. И верно, что помянуть Ваську с ним надо».
— Может, мы помянем брата? — спросил он не очень уверенно. — У меня только с едой не очень… Пельменей накупил, а больше особо ничего.
— Помянем, — согласился Валовой. — Помянем. Какой был человечище.
Они сели в кухне. Зуев сварил пельменей, поставил на стол масло, хлеб, банку тресковой печени, которую нашел в холодильнике. Первую рюмку, как положено, выпили молча, за помин души, а после второй Валовой сказал, глядя на Зуева ласково:
— Павел Алексаныч! Хороший ты мой человек, так ты нравишься мне, так нравишься… Давай, братец, на «ты»? А? Не возражаешь?
Еще после третьей Зуев с тоской чувствовал, что это застолье может надолго затянуться, а потом на сердце у него стало легко и просто, и он уже не думал ни о времени, ни о делах.
— Ты, Алексаныч, представить себе не можешь, какой у тебя был брат! Человечище! Книги — во писал. — Валовой показал, какие толстые писал Василий книги. — Не учебники, а романы! Даже поэму писал. Или рассказ. Про одуванчики. Как его?! — Он смешно сморщил лоб, вспоминая название, и опять показался Павлу Александровичу стариком. — О! «Война с одуванчиками». Большие мысли хотел в нем высказать! Рукопись не читал?
— Нет, — на всякий случай отрекся Зуев. Ему не хотелось спорить с этим шустрым, напористым мужиком. Не хотелось доказывать ему, что Васька в одуванчиках ни бельмеса не понимал, а уж как воевать с ними, и представления не имел. Может, и знал что в детстве, да все у него здесь из головы повыветрилось. Но Валовому об этом совсем не следовало говорить.
Они пили не торопясь. Много закусывали. Вернее, Валовой закусывал. Да еще как! Павел Александрович каждые двадцать минут поднимался из-за стола и опускал в крутой кипяток новую порцию пельменей. Валовой глотал их словно семечки. «Как он себе горло-то не обварит? — удивлялся Павел Александрович. — Вместе с кипятком отправляет…» Сам же он ел мало, лениво ковырял вилкой в банке с печенью. Числилась за ним такая слабость — как выпивать начнет, нос от еды воротит. Но тресковой печени поел — больно деликатная еда. У них в поселке сроду такой не бывало.