Анж Питу (др. перевод)
Шрифт:
– Вот и видно, что вы его совсем не знаете, – вздохнул Питу.
– Как? Ты полагаешь, что этот старикан нам откажет?
– Он откажет даже эскадрону королевских рейтеров. Это упрямец, injustum et tenacem [203] . Правда, – перебил себя Питу, – вы даже латыни не знаете.
Но оба арамонца не дали себя смутить ни цитатой, ни колким замечанием.
– Эх, чтоб мне провалиться! – сказал Дезире. – Хорошего начальничка мы выбрали, Клод: всего-то он боится.
203
Несправедливый
Клод покачал головой.
Питу спохватился, что рискует своей славной репутацией. Он напомнил себе, что удача благосклонна к отважным.
– Ладно, так и быть, – сказал он, – посмотрим.
– Так ты займешься ружьями?
– Попробую.
Легкий ропот неодобрения, который уже начинал было витать над обоими патриотами, сменился одобрительным шепотом.
«Ишь ты! – подумал Питу. – Я еще не стал у них начальником, а они уже пытаются мне указывать. Что же будет, когда я стану командиром?»
– Попробуешь? – подхватил Клод, качая головой. – Этого недостаточно, нет, недостаточно.
– Ах, недостаточно? – удивился Питу. – Тогда принимайся за дело сам, уступаю тебе свои полномочия: ступай сам к аббату Фортье, поспорь с ним и с его плеткой.
– Стоило возвращаться из Парижа в каске и при сабле, – презрительно возразил Манике, – чтобы бояться какой-то плетки.
– Каска и сабля – это еще не кираса, да и будь я закован в броню, аббат Фортье всегда сумеет отыскать в ней изъян и добраться до меня своей плеткой.
Казалось, Клод и Дезире поняли, что он хотел сказать.
– Ну, Питу, сынок! – сказал Клод.
(Сынок – это дружеское обращение, весьма распространенное в тех краях.)
– Ладно, уговорились, – отвечал Питу, – только уж я буду требовать повиновения, черт побери!
– Вот увидишь, как мы будем повиноваться! – воскликнул Клод, перемигнувшись с Дезире.
– Только позаботься о ружьях! – добавил Дезире.
– Уговорились, – заключил Питу, на душе у которого было весьма тревожно, хотя самолюбие уже начинало возбуждать в нем великую отвагу.
– Обещаешь?
– Клянусь.
Питу простер руки, оба товарища последовали его примеру; таким образом на лесной полянке при свете звезд трое обитателей Арамона, трое невольных подражателей Вильгельма Телля замыслили учинить революцию в департаменте Эны.
А дело было в том, что перед взором Питу, испытавшего такие страдания, забрезжила счастливая надежда стать командиром национальной гвардии, облеченным всеми знаками отличия, и ему казалось, что это гордое звание подвигнет мадемуазель Катрин если не на угрызения совести, то хотя бы на раздумья.
Итак, облеченный священной волей избирателей, Питу вернулся домой, размышляя о
XXXIV. Глава, в коей выходят на сцену
В ту ночь Питу был настолько ошеломлен выпавшей ему великой честью, что забыл проведать силки.
На другой день он нахлобучил каску, нацепил саблю и отправился в Виллер-Котре.
На городских часах пробило шесть утра, когда Питу вступил на площадь перед замком и скромно постучался в дверцу, которая вела в сад аббата Фортье.
Питу постучался достаточно громко, чтобы успокоить свою совесть, и достаточно тихо, чтобы в доме его не услышали.
Он надеялся дать себе таким образом четверть часа отсрочки, чтобы уснастить цветами ораторского искусства ту речь, которую он загодя приготовил, чтобы обратиться к аббату Фортье.
К его величайшему удивлению, дверь, в которую он так тихо постучался, тут же отворилась; но удивление развеялось, когда в человеке, отворившем ему, он узнал Себастьена Жильбера.
Мальчик гулял по саду, с самого утра твердя урок, или, вернее, делая вид, будто твердит урок, поскольку рука, в которой он держал открытую книгу, была опущена, а мысли мальчика, повинуясь его прихоти, летели вслед за тем, что было ему дорого в мире.
При виде Питу Себастьен радостно вскрикнул.
Они обнялись, и мальчик сразу же спросил:
– У тебя есть вести из Парижа?
– Нет, а у тебя?
– А у меня есть: отец прислал мне прекрасное письмо.
– Вот оно как! – ответствовал Питу.
– Да, и в этом письме, – продолжал Себастьен, – есть для тебя приписка.
И, достав письмо, спрятанное у него на груди, он показал его Питу.
«P. S. Бийо велит передать Питу, чтобы он не докучал людям на ферме и не отвлекал их от работы».
– Эх! – вздохнул Питу. – Излишнее наставление. Мне уже некому там мешать и некого отвлекать.
Потом с еще более тяжким вздохом он добавил:
– Лучше бы он обратился с этим увещеванием к господину Изидору.
Но тут же взял себя в руки, и, возвращая письмо Себастьену, поинтересовался:
– Где аббат?
Мальчик навострил уши и, хотя от лестницы, поскрипывающей под ногами почтенного священнослужителя, его отделял целый двор и добрая часть сада, тут же сказал:
– Да вот он спускается.
Питу из сада прошел во двор и только тогда услышал тяжелую поступь аббата.
Достойный наставник спускался по лестнице, читая газету.
На боку у него, словно шпага у офицера, висела его верная плетка.
Уткнув нос в газету, благо число ступеней и каждая неровность или выбоина в полу были ему знакомы наизусть, аббат поравнялся с Анжем Питу, который к этому времени постарался как можно больше приосаниться перед лицом своего политического противника.