Анж Питу (др. перевод)
Шрифт:
Питу добрался до двери, выходившей на улицу, по-прежнему лицом к противнику; далее следовало либо принять бой, либо бежать.
Но чтобы бежать, надо было отворить дверь, а чтобы отворить дверь, надо было отвернуться.
Если бы Питу отвернулся, он подставил бы под колотушки аббата Фортье ту часть своего тела, которая, по его мнению, была недостаточно укрыта броней.
– Ах, ты мои ружья захотел!.. – произнес аббат. – Ах, ты явился за моими ружьями!.. Ах, ты пришел мне сказать: ружья или смерть!..
– Что вы, господин аббат, – возразил Питу, – я вам об
– Что ж! Ты знаешь, где мои ружья, так убей меня и завладей ими. Переступи через мой труп и возьми их.
– Я неспособен на это, господин аббат, неспособен.
И Питу, протянув руки к щеколде и не сводя взгляда с занесенной длани аббата Фортье, принялся подсчитывать в уме не ружья, запертые в арсенале аббата, а удары, готовые сорваться с ремешков его плетки.
– Итак, господин аббат, вы не желаете отдать мне ружья?
– Не желаю.
– Считаю до трех: не хотите?.. Раз!
– Нет.
– Два!
– Нет.
– Три!
– Нет! Нет! Нет!
– Ну что ж, – промолвил Питу, – оставьте их у себя.
И он проворно повернулся и выскользнул в приотворенную дверь.
Но несмотря на все его проворство, умелая рука со свистом рассекла воздух и с такой силой хлестнула Питу по мягкому месту, что доблестный покоритель Бастилии не удержался от горестного вопля.
На этот вопль выскочили соседи и, к своему глубочайшему изумлению, увидели Питу, который ударил во всю прыть при каске и при сабле, между тем как аббат Фортье, стоя на пороге своего дома, потрясал плетью, как карающий ангел – огненным мечом.
XXXV. Питу-дипломат
Только что мы видели, как Питу упал с облаков на грешную землю.
Удар был болезненный. Сам сатана не скатывался с такой высоты, когда удар молнии поверг его с небес в преисподнюю. И потом в преисподней сатана оказался царем, а Питу, испепеленный аббатом Фортье, вернулся к прежнему состоянию и снова стал Питу.
Каково теперь ему было предстать перед теми, кто облек его доверием? Теперь, когда он уже так неосторожно с ними пооткровенничал, каково ему было признаться, что избранный ими начальник – хвастун, фанфарон, который в каске на макушке и с саблей на боку стерпел удар плети по мягкому месту от аббата Фортье?
Зачем, зачем он похвалялся, что сладит с аббатом Фортье, а сам потерпел поражение!
Питу присел на краешек первой попавшейся канавы, обхватил голову руками и призадумался.
Он надеялся умаслить аббата Фортье, говоря с ним по-гречески и по-латыни. В своем наивном добродушии он льстил себя мыслью, что задобрил Цербера медовым пирогом красноречия, но пирог оказался горек, и Цербер не стал глотать его, а укусил руку дарителя. Так и рухнули все его планы.
Да, аббат Фортье был наделен необъятным самолюбием; на это самолюбие и понадеялся Питу; ведь аббата Фортье больше уязвило то, что Питу уличил его в ошибке против французского языка, чем требование отдать тридцать ружей из его арсенала.
Прекраснодушные молодые люди вечно совершают одну и ту же ошибку, веря в совершенство других людей.
Итак,
Питу горько упрекал себя, что приплел короля Людовика XVI и прошедшее время глагола, и тем пробудил в аббате двойную ярость, которая обрушилась на него же. Зная аббата, ему следовало быть обходительнее. Тут он совершил нешуточный промах, в котором теперь раскаивался, но, как всегда, слишком поздно.
Оставалось найти выход из положения.
Надо было использовать все свое красноречие, чтобы убедить аббата Фортье в том, что он, Питу, добрый роялист, а главное – не ловить его на грамматических ошибках.
Надо было убедить аббата, что национальная гвардия в Арамоне выступает против революции.
И самое главное – надо было пропустить мимо ушей это злополучное прошедшее время!
И тогда, вне всякого сомнения, аббат допустил бы его к своему сокровищу, распахнул бы перед ним свой арсенал, дабы оказать поддержку доблестным защитникам монархии и героическому их начальнику.
Это было бы не притворство, а дипломатия. Пораскинув умом, Питу припомнил немало подобных примеров в истории.
Он подумал о Филиппе Македонском, который столько раз приносил ложные клятвы, а между тем его считают великим.
О Бруте, который притворялся тупицей, чтобы усыпить подозрение своих недругов, а между тем его считают великим.
О Фемистокле, который всю жизнь водил за нос своих сограждан для их же пользы, а между тем его тоже считают великим.
И напротив, он вспомнил Аристида, отвергавшего недостойные средства, – его тоже почитают великим.
Этот довод его озадачил.
Но, поразмыслив, он решил, что Аристиду очень повезло: он жил в те времена, когда персы были настолько глупы, что их можно было победить и не кривя душой.
После дальнейших размышлений на ум ему пришло, что Аристид в конце концов был вынужден удалиться в изгнание, и хотя изгнали его несправедливо, но это заставляет чашу весов склониться в пользу Филиппа Македонского, Брута и Фемистокла.
Перейдя к новой истории, Питу спросил себя, как бы в его шкуре действовали гг. Жильбер, Байи, Ламет, Барнав [225] , де Мирабо, если бы на месте аббата Фортье оказался Людовик XVI?
225
Барнав, Жозеф (1761–1793) – французский политический деятель, сторонник конституционной монархии.
Как бы они поступили, чтобы заставить короля вооружить триста, а то и пятьсот тысяч солдат французской национальной гвардии?
Да уж не так, как Питу, а как раз наоборот.
Они бы уговорили Людовика XVI, что самое пылкое желание всех французов – спасти и сохранить своего отца и властелина, а для того, чтобы спасти его от любой опасности, французам требуется от трехсот до пятисот тысяч ружей.
И Мирабо наверняка добился бы успеха.
Кроме того, Питу припомнил пословицу: