Апейрогон. Мертвое море

Маккэнн Колум

После просмотра он увидел, что сжал кулаки настолько, что ногти впились в кожу до крови.

Ему хотелось, чтобы режиссеры просочились через прореху времени и отмотали его назад, переделали всю хронологию, развернули вспять, направили в совершенно другом направлении – как у Борхеса – чтобы свет стал ярче, стулья остались целы, улицы вычищены, кафе не пострадало и Смадар снова бы шла неторопливой походкой рядом, с короткой стрижкой, пирсингом в носу, держась за руки с подружками, слушая музыку из одного плеера, вдыхая резкий аромат кофе, и с детской беззаботностью не беспокоилась о том, что может произойти дальше.

77

Небо было сверкающе-синего цвета. По вымощенной улице сновали сентябрьские охотники за подарками. Из громкоговорителя, украшенного раффией, разносилась музыка по всей округе. Прозвучали взрывы, заглушившие акустическую систему. После них наступила гробовая тишина, мгновение ступора, затем улицы наполнились криками.

78

На арамейском Талифа Куми означает: «встань, девица, встань».

79

Террористы были одеты в женскую

одежду, пояса со взрывчаткой закреплены вокруг живота. Они начисто выбрились и надели хиджабы, чтобы скрыть лица.

Они были родом из деревни Асира-эль-Шамалия на Западном берегу. Это был первый раз, когда они оказались в Иерусалиме.

80

Хорхе Луис Борхес, прогуливаясь по Иерусалиму в сопровождении гидов в начале семидесятых годов двадцатого века, как-то сказал, что еще никогда не видел города с таким ослепляющим светом. Он стучал деревянной тростью по брусчатке и стенам зданий, чтобы понять, сколько лет этим камням.

Эти камни, сказал он, такие же розовые, как плоть.

Он любил гулять по палестинским пригородам, арабским базарам, где к слепому рассказчику относились с благоговейным уважением. У арабов свое отношение к слепым, сложившееся за многие поколения. Имамы на рыночной площади. Абдуллах ибн Умм Мактум. Аль-Маари. Их называли «басир» – зрившие сердцем и душой. Они по-своему видели и по-своему говорили.

За Борхесом ходили толпы молодых людей со скрещенными за спинами руками, ожидающими, когда выпадет возможность пообщаться с прославленным аргентинским писателем, с рави [15] . Он носил серый пиджак, рубашку и галстук даже в жаркую погоду. По приезде ему подарили красную феску. Он носил ее без тени смущения.

Когда останавливался он, толпа останавливалась вместе с ним. Ему нравилась оживленность узких улочек, нравилось, как белье развевается над головой, как голуби хлопают крыльями, как призраки прошлого остаются на своих местах. Особенно ему нравились барахолки в Старом городе, где он подбирал безделушки с подносов и пытался за одно прикосновение прочувствовать всю их историю.

15

Сказитель.

Борхес пил кофе в маленьких кафешках, среди дыма сигарет и журчащих фонтанчиков, слушал древние повести о жаворонках и слонах, об улицах, без конца куда-то сворачивающих, и столбах, впитавших каждый звук вселенной, о летающих скакунах, о сказочных базарах, где продавались только рукописные стихотворения на бесконечно длинных свитках.

81

Когда я с тобой и когда мы в разлуке – это единственный способ, которым я могу измерить время.

– БОРХЕС ~

82

Тело четырнадцатилетней Сиваны Зарка подбросило в воздух недалеко от Смадар. Ее родители были французы: когда-то она жила в Алжире. Не так давно они переехали в Иерусалим, где Сиван пошла в гимназию «Рехавия» и подружилась со Смадар. Яэль Ботвин тоже недавно исполнилось четырнадцать. Она только пошла в девятый класс «Израильской академии искусств и науки». Она совершила алию из Лос-Анджелеса вместе с родителями восемь лет назад. Рами Козашвили было двадцать лет. Он продавал спортивную одежду на шуке «Махане-Йегуда». Он эмигрировал из Грузии, когда та еще была частью Советского Союза. Эльяху Марковиц, офисному работнику, любителю книг, пацифисту, было сорок два года. Его семья переехала с побережья Черного моря со стороны Румынии.

83

Совершающий алию, буквально «восходящий».

84

Марковиц обедал на улице вместе с одиннадцатилетним сыном. Мальчика откинуло назад взрывной волной, но растущая в горшке пальма на подоконнике смягчила его падение.

85

Как часто, думал Рами, нас могу спасти самые простые вещи.

86

Когда война Судного дня закончилась, Рами, обросший, голубоглазый, измученный, вернулся с фронта и устроился работать графическим дизайнером: рисовал агитационные постеры для правых, для левых и для центристов тоже. Себя он считал отщепенцем. Ему было все равно. Хотели страх, он изображал для них страх. Хотели глянец, он давал им глянец. Скандал, национализм, пессимизм – что угодно. Сопливая история – нет проблем; он мог с легкостью и в красках изобразить любую чушь. Поднятый кулак за новый Иерусалим. Расширить границу: от Нила до Евфрата. Ребенок с распахнутыми глазами. Злой взгляд. Раненый голубь. Длинная изящная нога. Вообще что угодно. Сделайте тонко, сделайте грубо, сделайте оскорбительно, он не задумывался, в нем не было места политике. Не принадлежал ни одной партии. Не примыкал ни к кому. Иметь дом, семью, покой: жить израильской жизнью, вот все, чего он хотел. Хорошая работа, ипотека, безопасный район с парками, никаких незваных гостей, никаких звонков в середине ночи. Все, чего ему хотелось, было баснословно банально. Худшее, чего он боялся, – это длинная очередь в фалафельную, неправильная сдача в сырной лавке, ошибка почтальона. Рами делал то, что у него получалось лучше всего: рисовал, писал слоганы, провоцировал кистью и карандашом. Он основал собственную компанию. Реклама и графический дизайн. Он любил выводить людей из себя. Его любили практически все – если не любили, он отшучивался, включал юмориста, был хохмачом, человеком на грани. Он повстречал Нурит: необыкновенная красавица. Страстная. Рыжеволосая. Либералка. Ее не волновало, что думают окружающие. Чертовски умна. Из хорошей семьи, древнего рода. Дочь генерала, пионер, уникальный ум. В ее присутствии перехватывало дыхание. Он был попроще, неопытный, из рабочего класса, но ей понравились его шарм, остроумие, способность подобрать нужное слово. Он был безрассуден. Он ее смешил. Он не собирался ее упускать. У нее были мозги, у него был инстинкт. Он ухаживал за ней, писал письма, рисовал для нее картинки. Она была пацифистом. Он послал ей красные розы. Она попросила обменять их на белые. Он был очарован. Он служил в армии танковым механиком. Он починил

машину ее отца. Генерал дал согласие. Они поженились в доме Нурит. Венчание проводил раввин. Они вместе разбили бокал. Все вокруг кричали «мазаль тов». Их йихуд [16] длилась восемнадцать минут, традиция, почему бы нет? Шли годы. Появились дети: один, два, три, четыре. Красивые. Мелкие хулиганы. Все немного безбашенные. Особенно Смадар. Неугомонная энергия, увеличительное стекло: она целилась и поражала. Мальчики тоже – Элик, Гай, Игаль, – у всех были глаза матери. Тигриные глаза, так он их называл, что-то из одной английской поэмы, он никак не мог вспомнить из какой. Исключительные годы. Рами был умен. Остроумен. Немного саркастичен, если нужно. Он знал политиков, художников, журналистов. Его приглашали на светские рауты. Иерусалим. Тель-Авив. Он отыгрывал шутника. Нашел новое хобби – мотоциклы. Купил кожаную куртку. Приезжал домой с цветными платьями и шарфами для Нурит. Она смеялась над его плохим вкусом и целовала. Распустила волосы. На вечеринках он слышал, как она разговаривала с учеными друзьями. Оккупация то, оккупация се. Ах, женушка моя – либералка, красавица. Она писала статьи. Она не сдерживала чувства. Она говорила то, что хотела. Он этим восторгался. Она довела его до грани. Его легкие были готовы разорваться. Стало больше войн, да, но ведь войны велись всегда, не так ли, ведь это Израиль в конце концов, здесь всегда будет новая война, это та цена, которую люди должны заплатить. Каким-то образом ему удавалось проходить мимо всего этого, одним ухом спать, другим слышать. Бдительность. Вот это что. Бдительность. Он следовал установленной практике, даже если она ему не нравилась. Остерегайся смуглых лиц в автобусе. Всегда знай, где выход. Если за тобой арабский автобус, молись, чтобы светофор был зеленым. Прислушивайся к акценту. Подмечай дешевые рубашки и спортивные костюмы. Мельком проверь, нет ли слоя пыли на ботинках. Это не предубеждения, говорил он, он просто вел себя так, как все, он был логичен, практичен, он просто хотел мира и покоя. Он читал газеты, говорил, чтобы игнорировать новости. Только так можно было выжить. Он не хотел оказаться в безвыходном положении. Хотел сохранить свободу. Он мог спорить с кем угодно, когда угодно, в любом углу. В конце концов, он был израильтянин: мог приводить аргументы против самого себя, если возникнет в этом необходимость. Все дело в аппетите. У него появился двойной подбородок, уткнулся в воротник. Рами не вывешивал флаг, но на каждый День памяти павших стоял как вкопанный. Он достаточно зарабатывал. Ни в чем не нуждался. У него были высокие ставки. Он удваивал, утраивал их. Чем выше он оценивал свою работу, тем больше ее было. Он удивлялся, когда ему присуждали какие-то призы. Серебряные декантеры. Кубки из граненого хрусталя. Трофеи. Они стояли в линеечку на полках в его доме. Половина билбордов в Иерусалиме спроектирована им. Телефон звонил не переставая. Дети подрастали. У мальчишек прыти хоть отбавляй. Смадар егоза, петарда. Носится по дому. Танцует на столе. Кувыркается в саду. Могла до крови разодрать коленки. Выбить себе зуб. Женские дела. Время шло. Выпускные. Театр. А потом начался призыв на военную службу – Нурит это не понравилось, но Элик, старший сын, все равно пошел. Наполировал ботинки и покрутил берет на указательном пальце. Отказ означал изоляцию. Изоляция означала проигрыш. Проигрыш – это не по-израильски. Это просто долг, только и всего. Рами узнал его: он тоже исполнил этот долг, и его сыновья исполнят, и, в конце концов, и дочь тоже. Рами сфотографировал Смадар в военной форме дедушки с красным беретом брата на голове, и они смеялись, глядя как она марширует по комнате.

16

Традиционное уединение жениха и невесты в завершение брачной церемонии.

Позже он опишет эти годы как «моя жизнь в пузыре», «мои годы в рубашке с открытым воротом», «моя роль в песне Talking Heads».

87

Скрип крутящихся колесиков металлического секционного стола. Скользящие по блестящей плитке бахилы. Мягкий «ши-и-ик», с которым закрывается дверь холодильной камеры позади. Затем тишина, в морге, когда в него зашел Рами.

88

And you may ask yourself, What is that beautiful house?

And you may ask yourself, Where does that highway go to?

And you may ask yourself, Am I right, am I wrong?

And you may say to yourself, my God, what have I done? [17]

17

Песня Talking Heads:

И вы можете себя спросить: «Что это за прекрасный дом?»

И вы можете себя спросить: «Куда ведет эта дорога?»

И вы можете себя спросить: «Прав я или ошибаюсь?»

И вы можете себе ответить: «Господи Боже, что я натворил?»

89

Первые несколько лет после теракта, Рами беспокоило, что он постоянно сам себя повторял. Иногда ему приходилось рассказывать историю Смадар по два-три раза в день. Один раз утром в какой-то школе. Второй – днем в кабинете «Семей, потерявших близких, за мир». Потом еще раз ночью в синагоге, в культурном центре, в мечети. Пасторам. Имамам. Раввинам. Репортерам. Операторам. Школьникам. Сенаторам. Туристам из Швеции, Мексики, Азербайджана. Скорбящим из Венесуэлы, Мали, Китая, Индонезии, Руанды, которые приехали посетить святые места.

Иногда – в самом начале, до того, как его перестали волновать повторения, – он ловил себя на мысли, что делает паузы в середине предложений, пытаясь понять, не сказал ли одно и то же дважды в течение последних двух минут, не просто повторил мысль, а повторил слова, с той же интонацией, тем же выражением лица, как будто он превратил эту историю в череду механических повторений, в рутину своих будней. Он стал беспокоиться, что слушатели увидят в нем заезженную кассету, измученную однообразием своего горя.