Архивы Конгрегации

Коллектив авторов

– Понял, - зло усмехнулся Дитрих, наблюдая за потугами подследственного.
– Тебе просто нравится. Так бы сразу и сказал. Всыпь-ка ему пару горячих для вящего удовольствия, - обратился он к exsecutor"у.

Свистнул кнут, с характерным звуком хлестнул по плечам, обдирая кожу. Шварц рванулся, инстинктивно стремясь уйти от нового удара - разумеется, безуспешно, - мышцы рук напряглись еще больше; на сей раз он не смог сдержать болезненного вскрика. Дитрих удовлетворенно кивнул и продолжил увещевать:

– Ты мне другое скажи, приятель, - последнее слово он, вопреки всем правилам, выплюнул с явным отвращением.
– Ты что, хочешь тут страдать в одиночку? Ты думаешь, что тот, кто тебя послал, меньше

виновен? Полагаешь, он заплатит тебе, если ты станешь отдуваться за него и за себя? Я тебя уверяю, на твою казнь он будет смотреть абсолютно равнодушно. Не хочешь обеспечить ему место рядом с собой? Или возомнил себя героем, страдающим за убеждения? Поверь, умрешь ты совершенно бесславно. Толпа запомнит твои вопли, а не твое имя и стойкость. Отвратительные, отчаянные вопли. То, что ты чувствуешь сейчас, мелочь по сравнению с тем, что тебе предстоит. Там, над углями, когда твои собственные потроха закипят в твоем брюхе, ты будешь вспоминать эту боль, как мгновения счастья. А ведь ты кто? Всего лишь исполнитель, ты ведь не сам это придумал. Тебе заплатили - ты сделал. А наказан будешь по всей строгости. Так что, не надумал разделить кару с истинным виновником?

– Чтоб ты сдох, - выплюнул Шварц и тут же подавился криком: по знаку следователя exsecutor снова хлестнул кнутом по напряженным плечам. В свете углей в жаровне выступившая на месте удара кровь казалась почти черной.

– Свой шанс отправить меня на тот свет ты профукал, мразь!
– Дитрих вскочил и рванулся к обвиняемому, и Райзе с трудом удалось удержать его на месте.
– Кто. Этот. Ублюдок?
– делая ударение на каждом слове, процедил он, тяжело дыша и опираясь кулаками на стол.

Шварц молчал, зло зыркая исподлобья на следователей. Исполнитель за его спиной задумчиво позвякивал инструментами.

– Снимай оттуда этого плясуна и готовь прут погорячее, - с трудом беря себя в руки, велел Ланц.
– Кажется, по-хорошему этот молодчик понимать не хочет.

Допрашиваемый мимовольно облегченно выдохнул, ощутив под ногами холодный камень пола, но лишь затем, чтобы в следующий миг взвыть в голос и выгнуться всем телом, когда раскаленное докрасна железо прижалось к его спине чуть ниже вспухших, покрытых тяжелыми вязкими каплями крови следов от кнута. По молчаливому знаку следователя сия процедура была повторена еще дважды, и с каждым разом вопли пытуемого становились все отчаяннее.

– Просто ответь на мой вопрос, - как можно спокойнее проговорил Дитрих, когда исполнитель отступил на шаг назад, вернув свое орудие на жаровню, - и все это прекратится. Кто тебе заплатил за поджог?

– Я не знаю!
– в голосе Шварца смешались боль, отчаяние и ненависть к допросчику.

Дитрих вздохнул, ощущая разлитый в застоявшемся прогретом воздухе запах гари. Сегодня он чувствовался особенно отчетливо, перебивая все прочие запахи - крови, пота, раскаленного металла. Все они, безусловно, присутствовали и ощущались, как и всегда, но отчего-то сейчас явственнее всего чувствовались гарь и удушливая вонь обожженной человеческой плоти. Как в ту ночь, когда Дитрих проснулся со слезящимися глазами и, задыхаясь в едком дыму, вытащил на улицу еле дышащую Марту, а потом, кое-как прикрыв лицо куском собственной ночной сорочки, наспех смоченным в ближайшей луже, и по-прежнему заходясь рвущим легкие кашлем, кинулся назад в дом, мимоходом отметив подбегающих соседей с ведрами, запрещая себе думать о том, что может не успеть...

Не успел. Больше ему спешить было некуда. Даже к жене, ждущей его в безнадежно опустевшем доме, он не мог заставить себя торопиться, хотя прекрасно осознавал, что ему следует быть рядом и поддерживать ее в их общем горе. Дитрих даже самому себе не мог ответить на вопрос, в чем причина: в том ли, что боялся вновь услышать злые

слова и обвинения, или же в том, что и сам винил в случившемся себя и не желал ранить Марту своим присутствием, лишний раз напоминающим о его бессилии. "Лучше бы ты сам умер!" - в сердцах крикнула ему вчера жена - и он не нашелся, что возразить. А где-то в глубине души был даже с ней согласен. Конечно же, она потом извинялась. Плакала, просила прощения, клялась, что на самом деле так не думает, что слова вырвались сами собой... Он простил. По крайней мере, зла на жену не держал. Но забыть не мог. "Лучше бы ты сам умер!" звенело в ушах раз за разом, сплетаясь с криками обвиняемого, не приносившими облегчения.

Стремясь занять себя делом, Дитрих долго и обстоятельно торчал в допросной, вытрясая из изловленного накануне поджигателя все, что тот знал, мог знать, подозревал, мог подозревать, предполагал, мог предполагать, думал, мог думать и даже подумать не мог, что знает, подозревает или предполагает. С куда большим удовольствием он вытряс бы из мерзавца душу. Вытряс, рассмотрел, медленно-медленно разорвал на мелкие кусочки, сжег их и развеял пепел по ветру. К несчастью, скромный служитель Конгрегации не был одарен столь ценным талантом, а потому рвать на мелкие кусочки приходилось лишь тело мерзавца. Дитрих был знаком с работами Альберта Майнца и помнил, как следует относиться к подследственному, однако в этот раз, впервые за многие годы беспорочной службы, радовался тому, что обвиняемый отказался сотрудничать со следствием, что дало возможность перейти к жесткому допросу. Было бы просто несправедливо, если бы виновник гибели его детей отделался слишком дешево. За покушение на инквизитора карали жестоко: медленное поджаривание над углями не назовешь легкой смертью, но Ланцу любая кара в этом случае казалась недостаточной.

Дитрих понимал, что в нынешнем состоянии к обвиняемому его на пушечный выстрел подпускать не должны, не то что дозволять вести допрос. Понимал это, без сомнения, и Вальтер Керн, обер-инквизитор Кёльна и начальник Ланца. Просто не мог не понимать, но отчего-то не вмешивался и не отстранял подчиненного от дела. "Ты не обязан заниматься этим лично", - мягко сказал ему обер-инквизитор. "Я должен расследовать это сам", - ответил ему Дитрих, упрямо закусив губу. "Хорошо, - Вальтер согласился легко и без колебаний.
– Но если почувствуешь, что не справляешься, скажи. И если я увижу, что ты не справляешься, я тебя отстраню. Ясна моя мысль?".

Дитрих кивнул. Это было справедливо. "Справляться", как понимали оба, ему предстояло в основном с собой, и сейчас следователь с прискорбием констатировал, что удается это ему отвратительно. Ни хладнокровия, ни предписываемого прославленным Майнцем сострадания к допрашиваемому он не мог заставить себя проявить.

– Иглы!
– рыкнул Ланц, не дав подследственному даже минуты, чтобы подумать, не хочет ли он ответить.

Вышло настолько яростно, что даже ко всему привыкший exsecutor поморщился, покачал головой и равнодушно вогнал под истерзанный ноготь большого пальца Шварца зазубренное острие. Под потолок взвился крик боли. Стойкостью любитель факелов не отличался, чем неизменно радовал Дитриха. Сильный человек был бы достоин уважения, на проявление коего он сейчас способен не был.

Густав положил ладонь на плечо сослуживца, не то сочувственно, не то предостерегающе. Ланц скривился и сбросил руку приятеля.

– Держи себя в руках, - одними губами произнес Райзе - лица его подследственный видеть не мог, сам при этом оставаясь на виду, - и добавил почти сочувственно, обращаясь к Шварцу: - Что ж ты, парень, к инквизитору-то полез с эдакой паршивой выдержкой?

Шварц только зашипел в ответ и дернулся, когда еще одна игла вонзилась глубоко под ноготь. Крик ему на этот раз удалось сдержать.