Артур и Джордж
Шрифт:
– Так-так?
– Ну же, друг мой, ну же! Блэкпул: что такое Блэкпул? Курорт близ Ливерпуля. Оттуда он отплывал – из Ливерпуля. Это же ясно как день.
В послеобеденные часы у Альфреда Вуда была масса дел. Он составил запрос директору Уолсоллской гимназии о преподавании Мильтона; отправил инструкции Гарри Чарльзуорту, чтобы тот выяснил, кто из местных жителей уходил в море между тысяча восемьсот девяносто шестым и тысяча девятьсот третьим годами, а также установил личность подростка или мужчины по фамилии Шпек; напоследок он обратился к доктору Линдсею Джонсону с просьбой о срочном сопоставлении писем в прилагаемом досье и ранее присланных материалах, написанных рукой Джорджа Эдалджи. Тем временем Артур написал матушке и Джин, как продвигается дело.
На
Милостивый государь,
мы, полицейские осведомители, коротко извещаем вас, что лошадь убил Эдалджи и письма тоже написал он сам. Незачем сваливать вину на других. Виноват один Эдалджи, и это будет доказано, тем паче что он не тутошний и к тому же…
Перевернув лист, Артур стал читать дальше – и взревел.
…никакого образования в Уолсолле получить не мог, потому как в гимназии директорствовал этот гад Олдис. Недаром ведь он пулю словил, когда попечителей стали жалобами на него засыпать. Ха-ха.
Директору Уолсоллской гимназии тотчас же послали дополнительный запрос – насчет тех обстоятельств, при которых его предшественник покинул свой пост, – а свежая улика была отправлена доктору Линдсею Джонсону.
В имении царило затишье. Дети были в отъезде: Кингсли заканчивал свой первый семестр в Итоне, а Мэри обучалась в пансионате «Прайорз-филд», что в Годалминге. Погода стояла хмурая; Артур садился обедать в одиночестве, при пылающем камине, а вечерами сражался с Вуди на бильярде. На горизонте уже маячило его пятидесятилетие – если считать, что до горизонта оставалось всего два года. Как прежде, Артур играл в крикет и временами превосходно выполнял кавер-драйв, что любезно отмечали даже капитаны противников. Но все чаще он, стоя у криза, видел, как размахивает руками нагловатый боулер, чувствовал глухой удар по своим щиткам, бросал гневный взгляд через весь питч на судью и слышал с расстояния двадцати двух ярдов прискорбное «сожалею, сэр Артур». Решение, не допускающее апелляции.
Настало время признать, что его золотая пора миновала. Один сезон – семь за 61 против Кембриджшира, другой – калитка У. Г. Грейса. Допустим, этот великий мастер уже выиграл сотню, когда Артур вышел на поле в качестве боулера пятой смены и выбил его из игры стандартным дилетантским приемом. И все равно: У. Г. Грейс набрал 110. На радостях Артур написал пародийно-героическую поэму в девятнадцати строфах, но ни стихи, ни описанное в них достижение не обеспечили ему места на страницах «Уиздена». Капитан сборной Англии, как некогда пророчил Партридж? Нет, его потолок – капитан команды писателей в прошлогоднем матче против команды актеров на стадионе «Лордз». В тот июньский день он отбивал в паре с Вудхаусом, который шутовски позволил себя выбить. Сам Артур получил два иннинга, тогда как Хорнунг – ни одного. Хорас Бликли как-то набрал пятьдесят четыре очка. Наверное, чем лучше писатель, тем хуже из него крикетист.
Да и в гольфе происходило примерно то же самое: разрыв между мечтой и реальностью увеличивался с каждым годом. Зато бильярд… пожалуй, в такой игре, как бильярд, угасание не подразумевалось само собой. У игроков, которым перевалило за пятьдесят, шестьдесят и даже семьдесят, не наблюдается заметного снижения мастерства. Сила не играет решающей роли; на первый план выходят опыт и тактика. Абриколь, рикошет, рокамболь, карамболь… – вот это игра. Если немного попрактиковаться и, возможно, взять несколько уроков у профессионала, почему бы, собственно, не выступить в любительском чемпионате Англии? Придется, конечно, отработать длинные удары. Каждый раз он внушал себе: высмотри шар на линии балки для простого удара в полшара в верхнюю лузу, а потом сыграй с тонкой резкой через всю поляну. У Вуда длинные удары получались как нельзя лучше, зато дуплет изрядно хромал, на что постоянно указывал ему Артур.
Скоро
Он съездил в Грейшотт, на могилу Туи. Возложил цветы, всплакнул, а повернувшись, чтобы уйти, задался вопросом: когда он окажется здесь в следующий раз? Через неделю, через две? А после этого? А потом? Сначала он перестанет приносить цветы, а потом и приезжать будет все реже. У него начнется новая жизнь с Джин – возможно, в Кроуборо, по соседству с ее родителями. И навещать Туи станет… не с руки. Он внушит себе, что достаточно хранить в памяти ее образ. Джин, дай-то Бог, сможет родить ему детей. Кто же тогда станет навещать Туи? Он тряхнул головой, прогоняя эту мысль. Что толку раньше времени рассуждать о предстоящих угрызениях совести? Надо поверять свою жизнь самыми высокими принципами, а затем поступать сообразно с теми условиями, которые начнет диктовать тебе будущее.
Тем не менее, вернувшись в «Подлесье», в опустевший дом Туи, он невольно устремился в спальню жены. Никаких перестановок и ремонта он не затевал – мыслимое ли дело? Здесь по-прежнему стояла кровать, на которой в три часа ночи, когда в воздухе плыл запах фиалок, умерла Туи, вложив хрупкую ладонь в его огромную, неуклюжую пятерню. Мэри и Кингсли, обессилевшие и перепуганно-вежливые, сидели рядом. Туи приподнялась и буквально из последних сил наказала Мэри заботиться о брате… Артур со вздохом подошел к окну. Десять лет назад он выбрал для жены комнату с самым прекрасным видом: на сад, на принадлежащую им долину, стрелой уходящую в лес. Спальня Туи, больничная палата, последнее пристанище – ему всегда хотелось, чтобы здесь все радовало глаз и ограждало от боли.
Так много раз он повторял это себе… повторял себе и другим… что в конце концов сам этому поверил. Неужели он всегда себя обманывал? Ведь в этой самой комнате за считаные недели до своей кончины Туи сказала их дочери, что отец вступит в повторный брак. Когда Мэри пересказывала ему тот разговор, он пытался отшутиться – глупое решение, как сейчас до него дошло. Ведь это был шанс воздать должное Туи, а также подготовить почву; вместо этого он задергался, стал отмахиваться и спрашивать, не наметила ли она конкретную кандидатуру. На это Мэри бросила: «Отец!» Неодобрение, заключавшееся в одном этом слове, нельзя было спутать ни с чем.
Он не отходил от окна, разглядывая заброшенный теннисный корт и долину, некогда причудливым образом напомнившую ему о немецкой сказке. Сейчас этот клин выглядел обычным пейзажем графства Суррей, ни больше ни меньше. Возобновить тот разговор с дочерью не представлялось возможным. Но одно было ясно: если Туи знала, он раздавлен. А если знала не только Туи, но и Мэри, то он раздавлен вдвойне. Если Туи знала, Хорнунг был прав. Если Тут знала, матушка ошибалась. Если Туи знала, то с Конни он вел себя как отъявленный ханжа и позорно манипулировал престарелой миссис Хокинс. Если Туи знала, то все его понятия о чести и достоинстве оказались профанацией. На холмах Мейсонгилла он сказал матушке, что честь и бесчестье стоят очень близко, ближе, чем можно себе представить, а матушка ответила, что именно это и делает честь архиважной. А что, если все эти годы он барахтался в бесчестье, обманывая себя, но не окружающих? Что, если в свете его считали заурядным прелюбодеем – пусть даже по сути он таковым не был, но ведь разницы это не делало? Что, если Хорнунг был прав и вина в подобном случае мало чем отличается от невинности?