Артур и Джордж
Шрифт:
– Я прочел ваши… выкладки. – На сей раз Энсон решил пойти на уступку в отношении этого слова. – И восхищен как вашим упорством, сэр Артур, так и пафосом. Обещаю, что ваши дилетантские рассуждения останутся между нами. Если они получат огласку, это не пойдет на пользу вашей репутации.
– Позвольте мне самому это решать.
– Как угодно, как угодно. Бланш на днях зачитала мне ваше давнее интервью «Стрэнду» относительно ваших методов. Полагаю, ваши слова там безбожно переврали?
– Не припоминаю. Впрочем, у меня нет привычки перечитывать ради сличения.
– Вы описали процесс создания своих историй – мол, в первую голову вас занимает финал.
– От конца к началу. Невозможно выбрать
– Вот именно. Как говорится в ваших… выкладках, при первой встрече с молодым Эдалджи – если не ошибаюсь, в вестибюле какой-то гостиницы – вы некоторое время за ним понаблюдали, но еще до личного знакомства были убеждены в его невиновности, это так?
– Совершенно верно. Причины изложены мною во всех деталях.
– Я бы сказал, причины прочувствованы вами во всех деталях. Ваши умозаключения основаны на чувствах. Вы внушили себе, что несчастный юноша ни в чем не повинен, – и все встало на свои места.
– А вы внушили себе, что юноша виновен, – и все встало на свои места.
– Мои умозаключения основывались не на интуитивных догадках, озаривших меня в гостиничном вестибюле, а на донесениях полицейских и на многолетних отчетах.
– Вы изначально сделали этого парня своей мишенью. В письме вы угрожали ему каторгой.
– Я пытался предостеречь этого парня и его отца, явно ступивших на криминальный путь. Вряд ли я совершаю ошибку, считая, что на полицию возложены не только карательные, но и профилактические функции.
Дойл покивал: эта фраза, как он подозревал, была заготовлена специально для него.
– Вы забываете, что еще до знакомства с Джорджем я читал его отличные статьи в «Арбитре».
– Мне еще не встречался тот, кто при аресте именем Его Величества не привел бы убедительных обоснований своей невиновности.
– По вашему мнению, Джордж Эдалджи рассылал письма, порочащие его самого?
– Среди множества прочих писем. Да.
– По вашему мнению, он возглавлял банду, которая калечила скот?
– Кто знает? Банда – это газетное словцо. Но без сообщников, я уверен, здесь не обошлось. Не сомневаюсь также, что солиситор был умней их всех.
– По вашему мнению, его отец, священник Англиканской церкви, желая обеспечить алиби своему сыну, пошел на лжесвидетельство?
– Дойл, позвольте личный вопрос. У вас есть сын?
– Да. Четырнадцати лет.
– И попади он в передрягу, вы ему поможете.
– Да. Но если он совершит преступление, я не пойду на лжесвидетельство.
– Но все же будете защищать его и поддерживать всеми иными способами.
– Да.
– Тогда, наверно, ваше воображение подскажет, что кто-нибудь другой пойдет и на большее.
– Не могу вообразить, чтобы служитель Англиканской церкви, положив руку на Библию, сознательно пошел на лжесвидетельство.
– Тогда попытайтесь вообразить следующее. Представьте, что парс-отец ставит верность своим родным, таким же парсам, выше верности чужой для него стране, пусть даже предоставившей ему убежище и поддержку. Он захочет спасти шкуру своего сына, Дойл. Шкуру.
– По вашему мнению, мать и сестра тоже лгали под присягой?
– Что вы заладили, Дойл, «по вашему мнению»? Мое мнение, как вы изволите выражаться, – это не мое личное мнение, а мнение стаффордширского полицейского управления, и прокурора, и должным образом утвержденных англичан-присяжных, и представителей суда квартальных сессий. Не пропустив ни одного дня заседаний, могу утверждать следующее, хотя вам неприятно будет это слышать, но куда деваться? Присяжные не поверили показаниям семейства Эдалджи, и в первую очередь – отца с дочерью. Показания матери, видимо, не играли существенной роли. Решение
Взгляд Дойла сделался колючим. Случайно ли собеседник обронил эту фразу или сознательно рассчитывал вывести его из равновесия? Ну, он тоже не так-то прост.
– Предмет наших с вами обсуждений – не какой-нибудь подручный из мясной лавки, а солиситор, образованный англичанин, настоящий профессионал, который в свои неполные тридцать лет уже является автором книги по железнодорожному праву.
– Тем серьезнее совершенное им правонарушение. Если вам кажется, что уголовные суды занимаются исключительно преступным элементом, то вы наивнее, чем я думал. Бывает, авторы книг тоже оказываются на скамье подсудимых. И приговор, несомненно, соответствовал тяжести преступления, совершенного тем, кто беззастенчиво попрал все нормы законности, хотя и присягал служить им верой и правдой.
– Семь лет каторжной тюрьмы. Даже Уайльд получил только два.
– Не зря же приговор выносится судом, а не мною и не вами единолично. Вероятно, я бы не скостил назначенный Эдалджи срок, а Уайльду определенно добавил бы. Он был виновен по всем статьям, включая, кстати, и лжесвидетельство.
– Как-то раз мы с ним вместе ужинали, – сказал Дойл. Антагонизм сгущался, как туман над рекой Соу, и все инстинкты подсказывали, что нужно слегка отыграть назад. – Году, наверное, в восемьдесят девятом. Золотые воспоминания. Я ожидал встретить самовлюбленного говоруна, однако увидел безупречно воспитанного джентльмена. За столом нас было четверо, и он, будучи на голову выше остальных, ничем не выдавал своего превосходства. Говорун, даже неглупый, не может в душе быть джентльменом. Уайльд держался с нами на равных, он умел проявлять интерес к чужому мнению. А в преддверии нашей встречи даже прочел моего «Михея Кларка». Помню, разговор зашел о том, как удачи друзей порой вызывают у нас странное недовольство. Уайльд рассказал притчу о дьяволе в Ливийской пустыне. Слышали? Нет? Так вот: как-то раз дьявол, обходя собственные владения и верша свои козни, наткнулся на ватагу бесенят, которые осаждали святого отшельника. Святой легко отмахивался от извечных вредоносных искушений и соблазнов. «Кто же так делает? – обратился к бесенятам дьявол. – Давайте я покажу. А вы учитесь». Подкрался он к отшельнику со спины и медоточиво шепнул ему на ухо: «Твой брат назначен епископом Александрийским». И тотчас же лик отшельника исказила неудержимая зависть. «Вот, – сказал дьявол своим бесенятам, – как нужно творить подобные дела».
Энсон посмеялся вместе с Дойлом, хотя и слегка натужно. Его не увлекали циничные байки лондонского содомита.
– Как бы то ни было, – сказал он, – в лице самого Уайльда дьявол определенно нашел легкую добычу.
– Добавлю, – продолжал Дойл, – что в речах Уайльда я ни разу не заметил ни намека на пошлость и в то время он даже не ассоциировался у меня с чем-либо подобным.
– Иными словами, настоящий профессионал.
Дойл проигнорировал издевку.
– Через несколько лет мы столкнулись на лондонской улице, и у меня возникло впечатление, что Уайльд помешался. Он спросил, смотрел ли я в театре такую-то и такую-то его пьесу. Я ответил, что, к сожалению, еще нет. «Непременно сходите, – мрачно потребовал Уайльд. – Она великолепна! Она гениальна!» Ничто в нем не напоминало о былой интуиции джентльмена. Тогда мне подумалось, и я до сих пор так считаю, что в основе чудовищных перемен, которые его подкосили, лежала какая-то патология, а потому выяснять их сущность следовало в больнице, а не в суде.