Артур и Джордж
Шрифт:
– При вашем либерализме в тюрьмах было бы пусто, – сухо заметил Энсон.
– Вы неправильно меня трактуете, сэр. Я дважды брался за такое малопочтенное занятие, как предвыборная кампания, хотя сам не принадлежу ни к одной из партий. И горжусь, что я неофициальный англичанин.
Эта фраза, в которой Энсон узрел самодовольство, повисла между ними облачком сигарного дыма. Главный констебль решил, что пора нажать.
– Тот молодой человек, которого вы, сэр Артур, так благородно отстаиваете, не в полной мере – должен предостеречь – отвечает вашим представлениям. Есть различные нюансы, которые не оглашались в суде…
– Значит, на то имелись очень веские причины, предусмотренные нормами доказательного права. Или же эти нюансы носили столь сомнительный характер, что были бы легко опровергнуты защитой.
– Между нами, Дойл: ходили слухи…
– Слухи ходят всегда.
– Слухи о карточных
– В мои планы это не входит.
Неторопливо поднявшись, Энсон подошел к своему письменному столу, достал из одного ящика ключ и отпер им другой ящик, откуда вытащил папку.
– Я вам кое-что покажу, но строго конфиденциально. Письмо, адресованное сэру Бенджамину Стоуну. Вне всякого сомнения, не единственное.
Письмо было датировано двадцать девятым декабря тысяча девятьсот второго года. В верхнем левом углу печатными буквами – адрес конторы Джорджа Эдалджи и его же адрес для телеграфных сообщений; в верхнем правом углу – «Грейт-Уэрли, Уолсолл». Тут даже не требовалось показаний этого шарлатана Гаррина: Дойл и без того узнал почерк Джорджа.
Сударь, мои обстоятельства изменились от вполне благополучных до совершенно бедственных, и прежде всего потому, что мне пришлось выплатить крупную сумму (около 220 ф. ст.) за своего друга, для которого я выступил поручителем. В надежде поправить свои дела я взял ссуды у троих ростовщиков, но их непомерные проценты лишь усугубили мое положение, и двое из них сейчас добиваются объявления меня несостоятельным должником, но готовы отозвать свое ходатайство при условии единовременной выплаты мною суммы в 115 ф. ст. Знакомых, которые были бы способны оказать мне помощь, у меня нет, а поскольку банкротство грозит мне полным разорением и еще долго не позволит вернуться к адвокатской практике, я потеряю всю свою клиентуру; потому-то в качестве крайней меры я и обращаюсь к нескольким посторонним господам.
У друзей я смогу занять лишь 30 ф. ст., мои собственные сбережения составляют примерно 21 ф. ст., а потому буду чрезвычайно признателен Вам за любую поддержку, даже незначительную, так как она позволит мне выполнить нелегкие обязательства.
Приношу извинения за беспокойство и рассчитываю на Вашу посильную помощь.
Энсон наблюдал за Дойлом, когда тот читал письмо. Стоило ли говорить, что написано оно было за месяц и одну неделю до первого преступления. Теперь мяч оказался на площадке Дойла. Вернувшись к первой странице, он перечитал некоторые фразы и в конце концов сказал:
– Вы, конечно же, провели расследование?
– Разумеется, нет. В обязанности полиции это не входит. Попрошайничество на дороге общественного пользования – это правонарушение, а попрошайничество в среде лиц свободных профессий нас не касается.
– Я не вижу здесь указаний на карточные долги или злоупотребления денежными средствами клиентов.
– Такие указания вряд ли тронули бы сердце сэра Бенджамина Стоуна. Читайте между строк.
– Отказываюсь. Я вижу здесь отчаянную просьбу достойного молодого человека, который пострадал от собственного великодушия по отношению к другу. Парсы известны своей отзывчивостью.
– Ах вот оно что: он вдруг заделался парсом?
– О чем вы?
– Он не может по вашему желанию становиться то образованным англичанином, то парсом. Разумно ли поступает достойный молодой человек, когда берет на себя такое серьезное финансовое обязательство, а потом отдается на милость трех ростовщиков? Много ли вы знаете солиситоров, которые так поступают? Читайте между строк, Дойл. И попытайте своего друга.
– В мои планы не входит его пытать. Ясно же, что он не обанкротился.
– Да, в самом деле. Подозреваю, что его выручила мать.
– Или же в Бирмингеме нашлись люди, которые оказали ему такое же доверие, какое он оказал своему другу, выступив поручителем.
Энсон счел Дойла столь же упрямым, сколь и наивным.
– Аплодирую вашей… романтической жилке, сэр Артур. Она делает вам честь. Но уж простите, мне она видится нереалистичной. Равно как и ваша кампания. Вашего подопечного выпустили из мест заключения. Он на свободе. Зачем будоражить народные умы? Вы хотите добиться от министерства пересмотра этого дела? Министерство пересматривало его бессчетное количество раз. Вы добиваетесь создания комиссии? Почему вы так уверены, что получите от нее желаемое?
– Комиссию мы создадим непременно. Мы добьемся полного оправдания.
– Даже так? – Энсон начал раздражаться всерьез. Могли ведь с приятностью провести время: два светских человека, каждому около пятидесяти, один – сын графа, другой – рыцарь королевства, каждый, кстати, заместитель председателя своего графства по делам территориальной армии. У них куда больше точек соприкосновения, чем расхождений… А получается сплошная свара. – С вашего разрешения, Дойл, подчеркну два момента. Вы явно вообразили себе какую-то многолетнюю, непрерывную цепь ужасов: письма, фальсификации, изуверства, новые угрозы. Итак, по-вашему, полиция сваливает всю вину на вашего друга. Тогда как вы сваливаете всю вину на известных или безвестных, но одних и тех же преступников. Где же логика, будь то в первом или во втором случае? Мы предъявили Эдалджи два обвинения, причем второе было отклонено. Я лично полагаю, что ко многим эпизодам он вообще не имел отношения. Разгул преступности редко бывает делом рук одного человека. Один человек может оказаться как главарем, так и просто сообщником, пособником. Возможно, он увидел, какое действие возымели анонимные письма, и решил тоже попробовать. Возможно, он увидел, какое действие возымела фальсификация, и решил поиграть в фальсификатора. Услышал, как некая банда калечит скот, и решил к ней примкнуть. А второй пункт заключается в следующем. За свою жизнь я не раз видел, как людей, судя по всему виновных, оправдывали, а тех, кто, судя по всему, невиновен, объявляли виновными. Что вас так удивляет? Мне известны примеры ошибочных обвинений и ошибочного лишения свободы. Но в подобных случаях жертва редко оказывается столь безгрешной, как хотелось бы ее заступникам. Позвольте, к слову, выдвинуть одно предположение. Вы впервые увидели Джорджа Эдалджи в гостиничном вестибюле. На эту встречу, как я понял, вы опоздали. И сделали вывод о невиновности этого юноши из его позы. Надо подчеркнуть: Джордж Эдалджи явился туда раньше вас. Он вас ожидал. Знал, что вы станете его разглядывать. И принял соответствующую позу.
На это Дойл не ответил, он лишь выпятил подбородок и затянулся сигарой. Энсон еще раз подумал: упрямый черт, этот шотландец, или ирландец, или кем он там себя объявляет.
– Вы хотите, чтобы он оказался полностью безвинным, так? Не просто безвинным, а полностью безвинным? Как показывает мой опыт, Дойл, каждый хоть в чем-то да повинен. Если вердикт гласит «невиновен», это не то же самое, что «безвинен». Полностью безвинных практически нет.
– А Иисус Христос?
«Ох, умоляю, – подумал Энсон. – Я ведь тоже не Понтий Пилат».
– Ну, с сугубо юридических позиций, – мягким, сытым тоном заговорил он, – можно было бы утверждать, что Господь споспешествовал тому, чтобы навлечь на Себя гонения.
Теперь уже Дойл почувствовал, что они уклоняются от темы.
– В таком случае разрешите спросить: что же, по вашему мнению, произошло в реальности?
Энсон рассмеялся, причем чересчур откровенно.
– Боюсь, это вопрос из детективной литературы. Из области того, что потребно вашим читателям и в подкупающей манере предоставляется вами. «Расскажите нам, что же произошло в реальности». Большинство преступлений, Дойл, подавляющее большинство, совершается без свидетелей. Взломщик дожидается ухода хозяев. Убийца дожидается, чтобы рядом с жертвой никого не было. Изувер, вспарывающий брюхо лошади, дожидается ночной темноты. А когда есть свидетель, это чаще всего сообщник – второй злоумышленник. Когда преступник схвачен, он лжет. Всегда. Допросите пару сообщников по отдельности – и услышите две лживые истории. Если одного вынудят стать свидетелем обвинения, он сочинит новую ложь. Можно бросить все силы полицейского управления Стаффордшира на раскрытие уголовного дела – мы все равно не узнаем, что же, как вы вопрошаете, «произошло в реальности». Я не философствую, а рассуждаю чисто практически. Для вынесения приговора достаточно того, что нам известно, – того, что в конечном счете стало нам известно. Извините, что позволил себе лекцию о положении дел в реальном мире.
Дойл мог только гадать, настанет ли такой день, когда его прекратят попрекать за создание Шерлока Холмса. Все поправляют, советуют, наставляют, поучают – будет ли этому конец? Но отступать нельзя. Просто не нужно поддаваться на провокации.
– Оставим это в стороне, Энсон. И допустим – боюсь, такое допущение необходимо, – что к концу вечера ни одному из нас не удастся сдвинуть другого с места. Напрашивается вопрос. Верите ли вы, что уважаемый молодой солиситор, никогда прежде не проявлявший признаков жестокости, вдруг выбирается из дома среди ночи, чтобы нанести подлое, жестокое увечье шахтерскому пони? Я прошу вас ответить: зачем?