Август, воскресенье, вечер

Ру Тори

— Ну че, угадал с размером? — он откладывает вилку с нанизанным на зубцы куском шашлыка и внимательно оглядывает мой прикид.

— Конечно угадал, пап. Ты не представляешь, как я обрадовалась, когда надела!..

— А почему тогда прячешься? — крякает он. — Как так? А?

Я вжимаю голову в плечи и лепечу:

— Хотела сначала сумку положить… А вещи правда отличные, классно смотрятся…

Папаша прищуривается, но должного восторга в моем блеянии не улавливает и передразнивает:

— Кляффно смотлятся, кляффно смотлятся…

Пустомеля. Безмозглая дура! У тебя есть хоть какие-то интересы, кроме шмоток? — он заводится и орет так, что на бычьей шее вздуваются жилы. — Думаешь, раз десятый класс, можно расслабиться? Пацаны спрашивают: что да как, как дочка, а мне и ответить нечего! За каким я пашу как вол и спускаю на вас все бабло? Ты носишь мою фамилию и должна быть лучше всех! Я тебя обеспечиваю, за остальное отвечаешь ты, поняла?

Я задыхаюсь от обиды и чувства протеста и до побеления костяшек сжимаю кулаки. Хочется выкрикнуть, что приезжает он к нам только для того, чтобы напиться, показать превосходство, самоутвердиться и спрятать от любовницы часть налички в смывном бачке, но я молчу. И ему не нравится мой взгляд.

Мерзко улыбаясь, он смахивает со стола приборы и посуду и, под звон и грохот, повелевает:

— Собирай.

Я не двигаюсь.

Через секунду оглушительной тишины ко мне подлетает мама и пытается смести осколки веником, но отец, не сводя с меня глаз, лупит ладонью по столу, багровеет лицом и рявкает:

— Собирай, я сказал! Устроили тут! Нет уж, хватит!

Натыкаюсь на мамину умоляющую физиономию, сползаю со стула и, опустившись на разбитые коленки, голыми руками сгребаю острые осколки и высыпаю в приготовленный мамой мешок. Отец долго и пристально наблюдает за действом, вздыхает и ерошит мои волосы:

— Ладно, Валерка, хватит, а то порежешься. В общем, так. Я через неделю приеду. И чтобы к тому моменту ты придумала, чем займешься. Дело должно быть серьезное, а не эти тряпки и цацки. Доложишь! — Он косится на массивные золотые часы на широком запястье, встает и, шатаясь, тащится к дверям. — Поеду, Том.

— А если на дороге остановят? — по какой-то неведомой причине мать продолжает о нем тревожиться, и это действует на него магически.

— Не волнуйся, зай. Зря, что ли, мой кореш Сашка — начальник полиции?

Скриплю зубами от злости и вселенской усталости, но тоже поднимаюсь на ноги.

Папаша примирительно нас обнимает, целует в щеку воняющими перегаром и луком губами и отваливает, снаружи визжат гаражные ворота и урчит мотор, а у меня от облегчения случается истерика.

— Почему ты терпишь его, мам?! Почему не разведешься? Весь поселок говорит, что у него там другая, и она из него веревки вьет, а ты… тупо молча унижаешься. Я не хочу так жить, мам. Я больше не выдержу!

Мама сжимает в линию бледные губы, застывает и отчеканивает:

— Хорошо, Лера, принимается. Но и ты ответь мне на один-единственный вопрос. Ты любишь этот дом, дорогие духи, вкусную еду и брендовые

шмотки? Так вот. Без него у нас их не будет.

Я безнадежно проигрываю дуэль наших взглядов, — в висках стучит, рвущийся наружу вопль отчаяния раздирает горло, но я неимоверным усилием воли его подавляю.

На ходу зацепив забытую отцовскую зажигалку, сбегаю в комнату, раскрываю шкаф и сгребаю в кучу вещи и обувь, но мама настигает меня и ловко заламывает за спину руку:

— Ты что удумала, ненормальная?

— Собираюсь все это сжечь и не быть перед ним в долгу!!!

Зажигалка легко перебирается в карман маминых спортивных штанов, мама отходит в сторонку, а я оседаю на пол. Зубы отбивают дробь, по щекам текут слезы.

— А чего ты хочешь? Жить как я? Нет? Тогда не расхолаживайся. Одиннадцатый класс и выпуск не за горами. Может, папа и перегибает с методами, но с лихвой компенсирует моральный вред. Уничтожив вещи, кому ты сделаешь лучше, Лер? Просто подумай об этом. Хорошенько подумай.

Мама благоразумно оставляет меня в одиночестве и плотно прикрывает за собой дверь, а я упираюсь затылком в холодную стену и рассматриваю гладкий белый потолок.

В восьмом классе я вела страницу в соцсети и врала многочисленным подписчикам, что живу в Москве. Я и там была лучшей во всем и блистала, но меня подловили на лжи и прозвали сельской королевой. Долго хейтили, преследовали в личке, высмеивали, сводили с ума. А я всего-то пыталась поскорее вырваться отсюда, пусть даже мысленно.

Здесь нет ничего, кроме сосновых лесов, непролазных болот с россыпями черники и огромного водохранилища, воды которого — то нежно-голубые, то тревожно синие, безжизненно черные или скованные льдом — простираются до самого горизонта.

На берегу растут ветлы и покоятся лодки — сломанные и трухлявые. Когда-то на них передвигались охотники и рыбаки, но уже очень давно никто в Сосновом не занимается промыслами.

Чтобы жители окончательно не озверели от праздности, стараниями Брунгильды на песчаном пляже появились беседки и лавочки, а рядом с церковью поставили списанный зеленый локомотив с двумя вагонами, цистерной и платформой для перевозки грузов. По задумке директрисы, в поезде должен был открыться музей железных дорог, но, пока она добивалась на него дополнительных субсидий, локомотив заржавел, вагоны разворовали, а зону отдыха загадили.

Развлечения молодежи не отличаются разнообразием: летом мы купаемся в ледяных водах водохранилища и сидим на обломках тех самых лавок, а когда идет дождь — прячемся в раскуроченных вагонах, зимой проникаем в ветхую баню одинокой, выжившей из ума бабки-ведьмы, обитающей в халупе у берега и, подкинув в печку пару поленьев, устраиваем шумные вписки.

Одни и те же лица. Одни и те же занятия и разговоры… Все здесь пропитано скукой, люди больны ею и уже не стремятся покинуть эти края, а пределом их мечтаний является переезд в стотысячный Задонск.