Август, воскресенье, вечер
Шрифт:
Его серо-зеленые глаза наполняются раскаянием, еще мгновение — и потекут слезы. Он и в обычных обстоятельствах похож на нашкодившего щенка водолаза, а когда косячит, сходство усиливается в разы.
— Перестань, все отлично, — я улыбаюсь. Илюха выдыхает в облака белый дым, опускает голову и долго разглядывает носки пыльных кроссовок.
— А этот… забей на него. ЧСВ — вагон, а по факту — пустое место. Знаешь, даже странно: вроде бы он ничего мне не сделал, а сразу не понравился. А когда вскрылось, что он сынок Маринушки, я его и вовсе люто возненавидел.
Похоже, Волков на всех так влияет. Он и во мне пробуждает самые острые чувства и самые низменные инстинкты, но, естественно, Илюхе я об этом не докладываю.
* * *
Я прислушиваюсь к доводам разума и держусь до самой пятницы — поднимаюсь на полчаса раньше будильника, успеваю сделать укладку и нанести идеальный макияж, надеваю только самые крутые шмотки и спешу в школу. Я контролирую эмоции и думаю исключительно об учебе, но, чем дольше наблюдаю за Волковым, тем более красивым и притягательным он становится.
В солнечный день или при ярком освещении его русые волосы превращаются в пепельный блонд, а улыбается он настолько обезоруживающе и мило, что мое глупое сердце замирает и плавится, как мороженое на горячем асфальте. Теперь, после нашего медляка, я знаю, как волшебно он пахнет, и его карамельно-горький аромат то и дело долетает до моего ряда, тревожит сенсоры и бередит душу.
К утру среды все в Сосновом прознали, что Волков — внук Брунгильды, и даже реноме его матушки не испортило впечатления. Он из Москвы, и это сразу вознесло его на восьмидесятый уровень крутости, а мое опрометчивое утверждение, что новенький — девственник, еще сильнее взбаламутило наших и окрестных дур, и они каждую перемену неотступно сопровождают его по всем коридорам и ведут гулять в сад.
На уроках он еще ни разу не отвечал, зато я каждый раз выхожу к доске на негнущихся ногах. К счастью, когда я бьюсь над решениями и распинаюсь с докладами, Волков не слушает — о чем-то увлеченно шепчется с Ингой, а меня накрывает панический ужас оттого, что он вот-вот встанет и объявит всему классу, что они с Бобковой встречаются.
* * *
В пятницу опять активизировался Илюха — подстерег меня за трансформаторной будкой, подхватил под локоть и принялся уламывать рвануть на все майские в Задонск, но я покрутила пальцем у виска, и он отвалил ни с чем — впрочем, ненадолго.
В гордом одиночестве листаю косметический каталог и потягиваю сквозь трубочку столовский яблочный сок, но вездесущий Рюмин, на ходу откусывая рогалик, опускает на мой стол поднос с едой, брякается на свободный стул и заглядывает в глаза:
— Угощайся, Лер. Пойдешь вечером на тусовку?
После нашего поцелуя мне отчего-то неприятно на него смотреть, но вопрос вырывается сам собой:
— А кто там будет?
— Мы с тобой, Ринат, Влад и две крали из Задонска.
Я
— Нет, Илюх. Нужно срочно выкатить отцу план ближайшего будущего, а я не представляю, что придумать. Да и мама еще не остыла. Так что, без вариантов. Придется куковать дома.
— Жаль. Ты только звони и пиши мне на выходных, ладно? — он чересчур надолго задерживает руку на моем плече, и даже этот привычный, дружеский жест кажется двусмысленным и лишним.
* * *
Мама нынче не в духе и чернее грозовой тучи: загружает в посудомойку абсолютно чистые тарелки, до блеска полирует вилки и тяжко вздыхает. Днем позвонил отец и огорошил, что не сможет приехать ни в понедельник, ни во вторник.
— Накрылись наши традиционные первомайские шашлыки… Тетя Яна тоже расстроилась, — мама одну за одной уничтожает сигареты, комкает пачку и не слишком успешно прячет слезы.
Зато я от облегчения готова прыгать до потолка — сдались нам эти шашлыки, неизменно заканчивающиеся разборками и мордобоем, да и сплетнице тете Яне, которую я терпеть не могу, гораздо полезнее посидеть дома!..
Но вслух интересуюсь:
— Надеюсь, папа в норме?
— Говорит, подвел кто-то из деловых партнеров… — буркает мама.
Мы обе отлично понимаем, что проблем ему подкинул не партнер, но усиленно создаем видимость, что повелись на его оправдания, и в целом все хорошо.
Что ж, значит, моих утешений маме не требуется, и я, захватив бергамотовый чай и пончик, вероломно отползаю в свою комнату.
В открытую форточку влетают запахи гари, цветения, хвои и ледяной воды, легкий ветерок приносит с берега эхо веселых голосов и грохот ультрамодного бенгера. Становится невыносимо горько, тоскливо и тяжело — движуха у водохранилища в эти минуты идет полным ходом. Без меня.
Строило на пару дней отойти в тень, и обо мне все забыли.
Стиснув зубы, раскрываю учебник по общаге — если тупо вызубрю оставшиеся темы, возможно, отец от меня отстанет, но мне так тревожно, одиноко и жалко себя, что я против воли вслушиваюсь в звуки далекой тусовки и не улавливаю смысл прочитанных параграфов. Впрочем, ничего, кроме пятерок, мне все равно не поставят.
Потягиваюсь, осторожно заглядываю за занавеску, и глаза постепенно привыкают к маслянистому мраку ночи — за забором, оплетенным засохшими стеблями хмеля, вспыхивает желтое окно, в нем плавно движется чья-то тень.
После смерти мужа Брунгильда жила одна и ни разу не включала в нем свет. И до меня вдруг доходит — это и есть комната Вани! Сейчас, когда ребята отрываются на берегу, окно продолжает уютно светиться — значит, его обитатель тоже остался дома!
Он здесь, в нескольких метрах от меня…
Губы дрожат, невидимым хрустальным колокольчиком звенит душа. Я спокойна и счастлива — гашу настольную лампу, падаю на подушку, и сознание сливается с бархатным звездным небом и пьяной весенней ночью.