Автограф
Шрифт:
Первое их свидание, между прочим, состоялось рядом с этим домом — на канале, возле плавучего ресторана, похожего на баржу. Баржа-ресторан и поныне стоит, мокнет на прежнем месте, базарно разукрашенная и со спасательными кругами. Тамара даже сделала попытку, намекнула Артему — не заглянуть ли им внутрь примечательного заведения: ведь тогда в молодости он ее так и не пригласил в плавучий ресторан. Пусть пригласит сейчас — необычная встреча в необычном месте, возврат в их молодость.
Со стороны Тамары это была своеобразная провокация, но провокация во имя Артема. Чем Артема побудить на откровенность, от которой ему, может быть, сделается легче? Вернуть, хотя бы в чем-то, его доверие. Жизнь должна наладиться, выровняться. Нельзя же иначе.
В
— Зачем я здесь? Как вы думаете?
— Догадываюсь. Впрочем…
— Правильно. Мы будем стричься.
И Вудис тут же по-деловому поставил в центр комнаты стул, попросил у Тамары Дмитриевны полотенце и накинул его Артему на плечи. Приступил к работе. Артем не сопротивлялся.
— Известно ли вам, что такое «феномен кронпринца»? — под сверкание ножниц спросил Лаймон Арвидович.
— Надеюсь, не название прически, которую вы мне делаете?
— Правильно, не название прически.
— Тогда понятия не имею.
— Молодые люди, которые ничего не делают, а живут за счет родителей. В Европе.
— Я не молодой человек, поэтому не кронпринц.
— Опять же — правильно, — согласился Лаймон Арвидович. — И вы не в Европе.
— Зачем вы мне все это говорите?
— Правильно. Незачем. Вы умный человек. Мне сказали, что вы перестали им быть.
— Кто сказал?
— Он не умный человек, и я ему об этом скажу.
— Так вы пришли стричь меня или…
— Стричь.
— Не хитрите.
— Я? Хитрю?
Лаймон Арвидович даже отошел в сторону, чтобы Артем на него взглянул. Но Артем не взглянул, он равнодушно смотрел перед собой.
— Вам что, — сказал тогда Вудис, — часы не бьют?
— Они всем бьют.
— Каждому по-разному.
— Это придумали. Всем — одинаково.
— И для такой неинтересной жизни я вам делаю прическу? — Вудис вновь засверкал ножницами. — Вам не стыдно?
— За что?
— Я, старый человек, пришел к вам.
— Вы хитрый человек, старый — я.
— На вашем месте я для начала попробовал бы заменить кровать лодкой.
— Зачем повторять других?
— Вася Мезенцев уже не спит в лодке, он пошел дальше.
— Куда же?
— Он сидит в старом хлебном фургоне. Купил списанный и отвез его куда-то на природу.
— Люди обедают, только обедают, а в это время слагается их счастье и разбиваются их надежды, — сказал Артем. — Бремя существования.
Вудис внимательно посмотрел на Артема.
Кто подослал Вудиса? Вася Мезенцев? Не-ет, Наташа Астахова, конечно. Можно не сомневаться. Она — «все и вся». Артем вспомнил — когда учились в Литературном институте, Наташа помогала Леве, Артему, многим другим из их группы готовиться к экзаменам: читала и пересказывала — коротко и образно — книги, которые по тем или иным причинам не успевали прочесть. Чаще — не хватало времени. Наташа тратила свое время. Выручала, хотя она тогда училась и работала и была занята никак не меньше, чем студенты-литераторы. Артем сдал экзамен по «Наташиному первоисточнику» вполне прилично. Еще Наташа всех и подкармливала просто, но красиво и вкусно, хотя в основном под руками у нее чаще всего бывали маргарин — как говорил Борис Бедный, «от Елисеева» — и простая ливерная колбаса, кажется, 50 копеек за килограмм: это уже «с лотка во дворе Елисеева». И свой бар у студентов имелся. На Пушкинской площади. Бар № 4, о котором столько уже написано в мемуарной литературе. За его столиками, в дни получения стипендии, сидели Поженян, Бондарев, Трифонов, Винокуров, Годенко, Солоухин, Бедный, Шуртаков, Тендряков, Шорор, Кривенко, Эль-Регистан, Астахов. Степа Бурков, Дима Комиссаров…
Здесь велись нескончаемые беседы «под пиво с сосисками» — бар был пивным. Беседы велись о литературе, само собой разумеется. Винокуров к тому времени написал стихотворение «Скатка», и стихотворение заметил Илья Эренбург. Кривенко сочинял свой длинный, без названия, роман. Поженян
Трифонов первым из всей компании вошел в большую литературу. Получил Государственную премию.
Нет теперь бара № 4. Открытая поляна теперь на этом месте.
Геля замечала, что только приход Володи вызывал у отца интерес. Они беспрерывно спорили. В Гелину комнату долетали их голоса. Достоевский не был отчужден от современности (Володя часто пользовался словом «современность»); каждый его роман — предостережение. Но Достоевский шел на различные компромиссы — в нем далеко не всегда присутствовала твердость взглядов. Что его к этому привело? Систематическая чрезмерность. Чрезмерность — тоже опасность. Но он потом всякий раз мучился, искал искупления! Он был духовно болен, в особенности после каторги. Да, он перешел через кризис. Конечно, и это он сказал, что будет писать что-нибудь тихое и ясное или, наоборот, грозное, но, во всяком случае, неизбежное. Вот что главное в нем всегда: писать надо неизбежное. А Лев Толстой, когда не писал, доходил до нервного заболевания, упадка сил, духовного истощения. Все врачи знают. Классический пример. Спасался только неизбежной литературой. Возражаете? Нет. И он не допускал мысли, чтобы какое-нибудь событие в литературе или в общественной жизни прошло без его участия. Не берег себя, не щадил! — это Володя уже выкрикивал. И вообще каждый человек, а не только Цезарь, имеет свой Рубикон!
Тамара Дмитриевна пыталась заметить Володе, не очень ли он кричит на Артема Николаевича, спорит с ним, возбуждает его.
— А что такое? — удивленно спрашивал Володя. — Крик — признак жизни, Тамара Дмитриевна.
— Но не всякий.
— Почти всякий. Первый — в особенности.
Уходил Володя, и опять воцарялась тишина.
У Тамары не было путей к Артему. Так получилось, что Артем отгородился от Тамары, да и от себя тоже, прежнего. Тамара стремилась примирить Артема с самим собой и, конечно, с ней. Даже пыталась подражать Наташе Астаховой, замечательной хозяйке: готовила, как могла, что-нибудь забавное на завтрак или обед. Купила тостер, а потом и ростер для поджаривания хлеба с сыром или ветчиной. Ей казалось, что хотя бы этими пустяками сумеет расшевелить Артема, позабавить. Она была согласна на его новое, странное отношение к ней, на любые резкости, несправедливости, но только бы вернуть его прежнего, сохранить семью, лицо семьи.
Геля вынуждена была делать вид, что в доме ничего не происходит. Ни разу не позволила себе сорваться в разговоре с матерью, даже если речь заходила о Рюрике или ее собственной карьере. Отцу рассказывала московские театральные новости, подробно сообщала о Рюрике — как он носится по Москве, трясет всех — вынь и положь ему спектакль во весь город. Даже Илья Гаврилович растерялся от его наглости, машет на него руками — сгинь, сатана! Но Рюрик как же, так тебе и сгинет. Держи карман шире. Ситников утверждает, что Рюрик конечно же отнюдь не кролик, а слон, и ссылается на знаменитого президента Линкольна: если вы держите слона за заднюю ногу и он вырывается, самое лучшее — отпустить его. И я так считаю, потому что Рюрик своего добьется. Если не сейчас, то в будущем. Он поставит свой спектакль. К тебе, папа, собирается. Навестить желает.