Ай да Пушкин, ай да, с… сын!
Шрифт:
— Ну, вроде бы все устаканилось, — с облегчением выдохнул он, оставшись один. — Теперь осталось лишь придерживаться плана, и все будет хорошо.
С этой успокаивающей мыслью Пушкин с аппетитом и закончил свой завтрак. Кофе, правда, уже остыло, но зато омлет оказался просто божественным.
— Все будет хорошо…
С чувством сытости вновь вернулась тревога. А получится ли у него все, что было задумано? Смогут ли они выбраться из этой финансовой ямы? И не сделал ли он, в конце концов, лишь хуже своим появлением здесь? Вдруг, Пушкину, настоящему Пушкину, было, действительно, суждено умереть, а он сделал
— Вдруг…
Погрузился в размышления, заново оценивая все свои действия последнего времени. И, честно говоря, выходило не очень. С одной стороны, в личине Пушкина он очень живо начал, буквально заново перекраивая прежнюю жизнь поэта. Довольно много добился, укрепляя положение семейства Пушкины. С другой стороны, все его усилия привели к тому, что он начал превращаться в самого настоящего торгаша!
— Черт, и правда ведь! Был великий русский поэт, а стал торгаш, готовый удавиться за лишний грош. Позор.
И такое мерзкое чувство появилось внутри него, что даже подташнивать стало. Очень погано.
— Считай, в самую душу плюнул… в душу тысяч и тысячи тех, кто придет после меня, после нас всех… Был властитель дум, а стал властитель кошелька. Какой же я молодец, б…ь. Не-ет, нет, так нельзя. Так не правильно. Слышишь, Ваня?! — впервые за эти дни он назвал себя по имени из своего будущего. — Нельзя так. Ты Пушкин, а не какой-то барыга, мечтающий об очередном миллионе. Понимаешь? Ты не барыга! Не барыга!
УВАЖАЕМЫЕ ЧИТАТЕЛИ, история про Александра Сергеевича продолжает развиваться. Его дальнейшая дорога не будет простой, не во всем будет сопутствовать удача, враги и завистники станут строить козни, а то и в открытую грозить бесчестием и смертью. Но великий поэт, промышленник, меценат, первооткрыватель, ученый и прочая, прочая, прочая, конечно, же всем им даст достойный ответ. И, возможно, где-то ему даже придется засучить рукава и пересчитать чьи-то зубы.
Глава 8
Подготовка к балу
Среди мужчин бытует устойчивое мнение, что женские разговоры слишком эмоциональны, полны излишней сентиментальностей, и, вообще, скучны и не интересны для «сильной» половины человечества. Руководствуясь именно этим убеждением, господа во время светских мероприятий оставляли своих дам и уединялись в курительных комнатах, где беседовали о войне, охоте, азартных играх и конечно же амурных похождениях. Однако в эти дни аристократам Петербурга было бы весьма интересно послушать, о чем, краснея и прикрываясь веерами, шептались почтенные матроны и ветреные девушки.
— … Милочка моя, только прошу вас, никому, совсем никому, об этом не рассказывайте, — жеманно вздыхала дама средних лет, усиленно обмахиваясь «китайским» веером. — Я говорю об этом только вам и никому больше, — ее подруга, дама чуть моложе, но все равно отчаянно молодилась, судя по толстому слою пудры на лице и откровенному декольте. — В Петербурге только-только появились особые кружевные панталончики для… Ну вы меня понимаете, для амурных дел. Боже, какая это красота! — рассказчица даже закатила глаза, показывая, насколько это было красивое зрелище. — Сделанные по испанским меркам, как при мадридском королевском дворе. Одни беленькие, другие черненькие,
— Какой? — подруга с жадностью ловила каждое ее слово. Прямо чувствовалось, как ей захотелось себе такие новомодные предметы туалета.
— Ого-го какой результат. Кавалер, как такое увидит, аж копытом бьет, как заправский жеребец… Я вам говорю, моя дорогая, это настоящая Европа. Разве наши лапотники такое придумают? Куда там.
— Прямо так и жеребцы?! — вроде бы сомневалась, но в женских глазах играли крошечные бесята. Похоже, в мыслях уже примеряла эти самые кружевные панталончики. — Мне бы на них хоть одним глазком глянуть, а?
— Только больше никому о том, — рассказчица сделал грозное лицо, словно доверяла подруге великую тайну. — Приезжай вечером ко мне, и все увидишь. Мужу скажи, что будем обсуждать новую пьесу, что дают в театре…
Санкт-Петербург, набережная Мойки, 12.
Квартира в доходном доме княгини С. Г. Волконской, которую снимало семейство Пушкиных.
Весь этот день Пушкин просидел в своем кабинете с хмурым видом, недовольно оглядывая высокие книжные шкафы. Бродил от стены к стене, время от времени беря с полки очередной книжный том, бездумно перелистывая его и ставя обратно. Мысль о предательстве великого поэта и его наследия, по-прежнему, не давала ему покоя. С самого утра так и не мог успокоиться, мучая себя бесплодными размышлениями.
— … Не-ет, нельзя, никак нельзя, — наверное, уже в сотый или даже тысячный раз, повторял он, убеждая себя, что нужно что-то менять. — Я же на самом деле не спасаю Пушкина, а убиваю его…
Вздыхая, Александр опустился в кресло. Блуждающий взгляд остановился на многочисленных бумагах на столе, массивной бронзовой чернильнице, гусином пере с обломанной верхушкой.
— Он же поэт, гениальный поэт, а я… я за эти дни даже строчки не написал.
И это была абсолютная правда, что вызвало у близких недоумение, а то и прямые вопросы. Ведь, тот Александр Сергеевич, которого знали они, жил поэзией, прозой, творчеством, и это проявлялось буквально во всем. Поэт мог резко вскочить посреди обеда и, найдя клочок бумаги, огрызком карандаш начать строчить на нем только что придуманные строки. Или, прервав разговор с собеседником, погрузиться в молчание, обдумывая что-то свое. Все это создавало поэту ореол неусыпного гения, который творил всегда и везде. Естественно, теперь всего этого не было, что казалось довольно подозрительным.
— Так нельзя, никак нельзя. Это просто предательство.
Эти слова и мысли его особенно уязвляли, ранили, вызывая едва ли не физическую боль. Ведь, он педагог «до мозга костей», много лет с упоением рассказывавший ученикам о русской поэзии и прозе, декламировавший на уроках стихи Пушкина, Лермонтова, Блока. А теперь своими же собственными руками «уничтожал» эту легенду, фактически целый мир.
Как бы ни казалось, но это его состояние не было ни истерикой, ни эмоциональным кризисом. Это было объективно осознаваемой насущной потребностью. Он просто понимал, что больше так жить не сможет. Не психологически, а физически не сможет.