Азеф
Шрифт:
– Можно попробовать и мой.
– Савинков черкнул сперва, потом перечеркнул надпись "Любовь" надписью "Смерть". Но вышло плохо и он, смеясь в зеркало, отошел.
– Вы видались с Иваном Николаевичем?
– Да.
– Иван Николаевич сказал: вы, я и "поэт" завтра выезжаем в Петербург. Швейцер выехал, Егор уж на месте.
– Да, да, Иван Николаевич говорил. Сведения и наблюдения будут передаваться вам, вы будете непосредственно...
Но вдруг за стеной грянул хор с топотом ног, визгами и тут же полетела бьющаяся
– Должно быть купцы, с размахом, - улыбнулся Савинков, любивший визг, пенье, хлопанье бутылок.
– Стало быть связь с Иваном Николаевичем будет у вас?
– У меня. Сазонов и Мацеевский станут извозчиками. Каляев пойдет в разнос с папиросами. Вы и Швейцер - приготовление снарядов.
– Да, да, - отпил глоток шампанского Покотилов, прислушиваясь к не смолкавшему кутежу.
Было странно, что женевский эмигрант "товарищ Алексей", которого знал Савинков, сидит русским барином и из чужой бороды идут голос и мысли эмигранта Покотилова.
– Павел Иванович, конечно, я подчиняюсь дисциплине и распоряжениям Ивана Николаевича, - он прекрасный организатор, хороший товарищ, но поймите для меня будет ужасно, если и теперь меня обойдут.
– То есть как?
– Вы подумайте, - тихо говорил Покотилов, - хотел убить Боголепова, был совершенно готов, всё было решено, я приехал из Полтавы в Петербург, записался уж на прием к нему и вдруг Карпович меня опережает. Я стал готовиться на Сипягина, на него пошел Балмашов. Я ездил в Полтаву к Гершуни, просил, было решено: - я убью Оболенского, вдруг узнаю, что не я, а Качура, Качура рабочий, ему предпочтение.
Покотилов слишком жарко говорил, слишком близко приближая лицо. На лбу Покотилова от экземы выступили мелкие капли крови.
– Павел Иванович, вы понимаете? Я не могу больше. У меня не хватает сил. Я измучен. Бомба на Плеве должна быть моей. А я вижу, Иван Николаевич относится ко мне с недоверием.
– Откуда вы взяли?
– Мне так кажется. Я прошу вас, поддержите меня.
Я буду приготовлять бомбы, но этого мало, я хочу сам выйти, понимаете, сам?
– Понимаю.
– Ну, вот. Поддержите?
– Покотилов положил на руку Савинкова тонкую белую руку.
– Поддержу.
– Ну, тогда за успех, - улыбнулся Покотилов. Оба подняли бокалы.
– Вы верите?
– сказал Савинков.
– Безусловно, - обтирая приклеенные усы, проговорил Покотилов, - вы знаете Ивана Николаевича? С ним неуспеха быть не может. Он расчетлив, точен, хладнокровен и очень конспиративен, это важно. Я убежден, что убьем. Только трудно ждать. Я храню динамит. Жить с динамитом в ожидании - невыносимо.
– Теперь уж недолго.
– Савинкову не хотелось, чтоб Покотилов говорил на болезненную тему тоски ожиданий.
– Может перейдем в зал?
– сказал он, - а
Покотилов сморщился.
– Не стоит, - сказал он, - я уж хочу ехать, пора, хотя знаете, у меня бессонница, поэтому я и выпил больше обычного. Раньше четырех не засыпаю.
Савинков проводил Покотилова до двери. Вернувшись, сидел один, допивая бокал, потом закурил и позвонил.
Вошел татарин.
– Кто эта певица, в красном, когда я вошел?
– Шишкина.
– Пригласи ее.
– С гитаристами?
– Нет, одну.
– Могу сказать, что не из таких, понимаете, - фамильярно проговорил лакей.
Савинков смерил лакея с ног до головы.
– Поди и позови. Вот моя визитная карточка.
На карточке - "инженер Мак Кулох".
14
В дверь кабинета ворвалась музыка. На пороге стояла женщина в ярко-красном платье, отделанном золотом, смоляные волосы были заколоты большой, светившейся шпилькой.
Как хорошо воспитанный человек, Савинков встал навстречу. Она пошла к нему, улыбаясь. В дверь вошли два гитариста в цветистых цыганских костюмах. Заперли дверь и в кабинете стало тихо.
– Хотите цыганскую песню послушать?
– проговорила низким голосом женщина, обнажая в улыбке яркие зубы.
Она была хорошего роста. Красивые, обнаженные, суглинковые руки. Такое же лицо. Волосы крупные, простой прически, черно-синие, словно конские. Глаза горячие, с чуть растянутым разрезом и в них было словно какое-то отчаяние. Может быть женщина была нетрезва. Гитаристы стали в отдалении. Оба черные, кудрявые.
– Очень хочу послушать вашу песню, - проговорил Савинков, целуя руку, всю в кольцах.
Лакей нес шампанское. Другой - фрукты. Следом вошла бедно одетая девушка с корзиной цветов. Савинков собрал красные розы и передал Шишкиной.
– Ой, ой, какой барин добрый!
– низко прохохотала, имитируя таборных.
– Вы нерусский?
– Англичанин.
– Ой, шутишь, барин, - прищурила Шишкина глаз и засмеялась.
– Англичанин купит розу, купит две, а так русские покупают. Да и в кабинет к одному англичанин не позовет.
– Отхлебнув полным глотком шампанское Шишкина сказала: - Ну, что ж, спеть штоль тебе, барину-англичанину?
Она была необычайна. До того много было в ней огня, жизни. А в глазах вместе с огнем билось отчаяние. Шишкина пела сидя. Только отодвинулась от стола. Гитаристы встали по обе стороны. Она в красном. Гитаристы в разноцветном. Сначала щемительно заиграл, топая ногой, один. Другой подхватил пронзительный мотив, но чересчур рвал гитару, было слышно, как хватаются струны и что-то дребезжит. Шишкина вздохнула, вдруг кабинет наполнился сильной придушенной нотой хрипловатого голоса. Но это показалось. Шишкина пела полней. Голос гремел в зеркалах. Она пела совсем невесело: