Азеф
Шрифт:
– Сегодня будет указ о вашем назначении, - закрываясь рукой от солнца, проговорил Николай II.
Плеве наклонил голову.
И когда выходил от императора, его толпой поздравляли придворные. Плеве знал людей. Тем, с кем вчера еще был любезен, бросил сквозь топорщащиеся усы:
Время, господа, не разговаривать, а действовать.
И спустился по великолепной дворцовой лестнице к карете.
2
Мечта Плеве исполнилась.
– В два месяца революция будет раздавлена, говорил он. И из его канцелярии то и дело шли
Плеве сторонился двора. Государственный совет называл стадом быков, кастрированных для большей мясистости. Он искал только дружбы правителя Москвы, великого князя Сергея, с ним обсуждал меры пресечения революционных волнений.
– Но надежна ли ваша личная охрана, Вячеслав Константинович?
– часто спрашивал великий князь.
– Моя охрана совершенно надежна, ваше высочество. Думаю, что удачное покушение может быть произведено только по случайности - отвечал Плеве, зная, что Азеф охраняет его жизнь, что выданные им, Гершуни и Мельников уже пожизненно в каземате.
3
Савинков шел по Петербургу, мосты, арки, улицы которого так любил. Те ж рысаки, коляски, кареты, переполненные звенящие рестораны. Машины в пивных поют "Трансваалями", "Пятерками", вальсами "Разбитое сердце". Мощный разлив широкой Невы под мостами. Величественнейшие в мире дворцы. На часах - часовые.
Пробежали газетчики, выкрикивая "Новое время"! "Русское слово"! Савинков остановил "Новое время". С газетой удобнее идти. Те ж, абонементы в Александрийском, "Аквариум", "Контан", "Донан", "Тиволи", Шаляпин в "Борисе Годунове", Собинов в "Искателях жемчуга".
Вот Садовая. Савинков смотрит на часы. Мимо на извозчике едет пристав в голубой, касторовой шинели. Пристав, кажется, дремлет.
– А вот! Папиросы первый сорт! "Дядя Костя"! "Дюшес"! Пять копеек десяток, возьмите, барин!
Перед Савинковым берлинский товарищ Петр, та ж улыбка на малиновых губах.
Глаза Савинкова смеются: - "Прекрасно, мол".
– Дай десяток.
– Пять копеек. Ваших двадцать, - смеются глаза Петра.
– Сегодня на Сенной в трактире "Отдых друзей".
– Слушаюсь, барин.
– И слышен веселый тенор с распевом: - Папиросы "Катык"! "Дядя Костя"! "Дюшес"!
Делать Савинкову нечего. Он заходил, к литератору Пешехонову справиться: нет ли чего от Азефа. "Тогда держитесь, господин министр! Вас не укараулят ваши филеры!" Но Азефа еще нет.
Савинков пошел по Французской набережной к Фонтанке. На Неве засмотрелся на белую яхту. Но у Фонтанки в движении пешеходов, экипажей произошло смятение. Метнулись извозчики. Вытянулись городовые. Вынеслись какие-то вороные рысаки, мча легко дышащий на рессорах лаковый кузов кареты. В нем за стеклом что-то блеснуло, не то старуха, не то старик, может быть просто кто-то в черном с белым лицом. За каретой, не отставая в ходе от резвых коней, на трех рысаках летели люди в шубах. За ними стремительные велосипедисты с опасностью
4
В трактире "Отдых друзей" машина играла беспрерывно. Когда останавливалась, чтобы перевести дух, кто-нибудь из друзей пьяно кричал: Музыка!
Машина, не отдохнув, с треском крутила новый барабан. Расстроенно-хрипло несся не то вальс из "Фауста", не то "Полька-кокетка". Трудно разобрать в чаду, дыме, шуме, что играла старая машина.
Поэтому и выбрал этот трактир Савинков. В нем ничего не разобрать. Настолько он настоящий, русский, головоломный трактир. Люд здесь не люд, а сброд. Больше извозчиков, ломовиков, торговцев в разнос, проституток, уличных гаменов. Порядочные господа, мешаясь, сидят тут же. Непонятен вид трактира.
Грязные услужающие разносят холодную телятину, чай парами, водку, колбасу. Наполняют залу духом кислой капусты, таща металлические миски, - щи порциями.
Савинков занял дальний стол в углу. Видел перед собой пестрый шумящий улей трактира. Чахоточному юноше-половому заказал ужин на две персоны. И покуривая еще петькину папиросу, поджидал.
Петр пришел во-время. В черной косоворотке, черном пиджаке, смазных высоких сапогах. Такой же черный картуз, с рвущимися из-под него смоляными кудрями. "Как цыган". Петр подходил с улыбкой.
Тощий юноша, с изгрызенным болезнью румянцем, гремел сальными вилками, ножами, раскладывая по приборам. Поставил графин холодненькой посредине.
– Ну, как дела?
Петр смотрел с улыбкой, словно хотел продлить удовольствие приятных сообщений. Когда Савинков кончил вопросы, Петр, опрокинув рюмку, сморщившись оттого, что пошла не в то горло, сказал:
– Всё в лучшем виде. Четыре раза видал. Раз у Балтийского, в пятницу. Три раза на Фонтанке в разных местах.
– Каков выезд, опишите?
– Выезд, Павел Иванович, прекраснеющий, - широко улыбался Петр, показывая хищные зубы, - вороные кони, как звери, кучер толстый, бородатый, весь в медалях и задница подложена, на козлах сидит, как чучела какая, рядом лакей в ливрее. За коляской несутся сыщики гужом на рысаках, на велосипедах. Вообще, если где случайно сами увидите, враз заметите. Шумно едет.
Петр налил рюмки и указывая Савинкову, - взял свою.
– За его здоровье, Павел Иванович.
– Пьете здорово, - как бы нехотя сказал Савинков.
– Могу выпить, не брезгую, но не беспокойтесь, делу не повредит. Одно только плохо, Павел Иванович, - "конкуренция". Места на улицах все откуплены, чуть в драку не лезут торговцы сволочи, кричат, кто ты такой, да откуда пришел, тут тебя не. видали, собачиться здорово приходится, раз чуть-чуть в полицию не угодил, истинный Бог! ну каюк, думал.
– Почему же каюк? Ведь паспорт прописан, всё в порядке?
– В порядке то в порядке, да лучше к фараонам не попадать, - улыбнулся Петр.