Багряная летопись
Шрифт:
— Ну как, согласны вы на то, что я поставил заранее ваши подписи? — закончил чтение Фрунзе.
— Нет, подождите, Михаил Васильевич! — с необычной для него экспансивностью воскликнул Новицкий. Он вскочил и энергично заходил по комнате, что также было ему не свойственно. — Вы смогли так быстро отказаться от своего блестящего замысла, изложенного в приказе 021, а я — не могу! Посему моей подписи здесь быть не должно!
Фрунзе тревожно глянул на Новицкого, но потом лукаво улыбнулся:
— Не прибедняйтесь, Федор Федорович: моя школа в значительной мере — ваша школа. Отмену наступления под Уральском помните?
— Ничего
— Ничего? — Новицкий остановился. — Во-первых, время идет, обстоятельства меняются. Старые генштабисты держались бы мертвой хваткой за утвержденный, да еще великолепный план. Большевистский генерал от каторги — гм, гм! — судил иначе: помимо основного удара Бузулукской группой он предлагает нанести еще одновременно удар и Михайловско-Шарлыкской группой. Это дает что? Это путает противника — где же наносится главный удар? — раз. Вторая группа направляет острие в более глубокий тыл противника — два. А кроме того: Гай снят и Гай не снят! Никто самолюбия его не задел, и он в меру своих сил, а никак не меньше, воюет, а не сворачивается, как улитка. И ведь думал я, что все понял, когда вы преподнесли мне урок с Плясунковым, так нет же: далеко не все!
— Ну, Федор Федорович, — сказал Куйбышев, — бросьте прибедняться. Так, как вы, моментально раскусить это изменение приказа, я уж и не знаю, кто сумел бы. Во всяком случае, до меня его смысл только сейчас доходит, и то не знаю, до конца ли.
— И опять же: какой старый генерал, господин большевистский экс-губернатор, посмел бы в этом сознаться? Да ведь лопнул бы, а держался бы с величественным видом.
— Какой? — живо парировал Куйбышев. — А генерал Новицкий!
Все весело засмеялись.
— Видать, и я становлюсь чистокровным большевистским генералом, — возразил Новицкий. — С кем поведешься…
15 апреля 1919 года
Петроград
Федор Иванович Фролов к написанию писем готовился серьезно и вдумчиво, как к любому непростому делу. В дополнение к обычной лампе, он заправил керосином еще одиннадцатилинейную и дважды протер ветошью изнутри и снаружи ее фигурное стекло. На стол он положил кусок глянцевитого, безукоризненно гладкого линолеума, чтобы перо не продавливало бумагу. Принес из мастерской кусочек химического карандаша и острейшим сапожным ножом аккуратно настругал грифеля в маленькую широкогорлую бутылочку, — фабричных чернил давно уже не было в продаже. Доливая воду в пузырек чуть ли не по капле, он каждый раз делал пробу пером на бумаге, пока не добился того, что вся пыльца растворилась и чернила стали в меру темными и в меру густыми.
— И все-то колдует, колдует, старый черт, — по привычке не утерпела Пелагея Никитична. Она сидела в углу, штопала шерстяные носки. До чего ж она похудела, истаяла, подалась за месяцы, прошедшие с отъезда сына…
Федор Иванович, не отвечая, внимательно осмотрел кончик пера, аккуратно, чуть наискось положил лист разграфленной бумаги из какого-то конторского журнала и задумался.
— Резвость, мать, знаешь, где нужна? — не торопясь ответил он ей.
— А где? — Она поглядела штопку на свет.
— При ловле блох, во-первых, — назидательно ответил он, — а во-вторых…
— Тьфу, можешь не добавлять, старый охальник! И годы тебя не берут!
— «Колдует,
— Вот такие-то и остались станки портачить, а наш Володенька где-то воюет, от работы отвыкает, — тяжело вздохнула Пелагея Никитична.
— Да, Володька так по-дурному станок никогда не гонял, у него косточка потомственная, рабочая, — согласился Федор Иванович, но вдруг озлился. — А что это, мать, ты вроде контру разводишь, а? Письмо товарища Ленина читала? К кому в первую очередь он обращается? К питерским пролетариям! Давайте, дескать, товарищи, спасайте революцию, помогите Восточному фронту! Восточному — понимать надо! А Володька с Гришей как раз где воюют? Так что же ты, старая, сырые настроения разводишь?
— Да, письмо Ильича я слушала. — Пожилая женщина задумчиво опустила рукоделье. — А почитай уже лет двадцать пять, как он у нас-то бывал?.. Молоденький такой тогда был, глаза веселые, а уж говорил как! Я ведь с ребятами вожусь-вожусь, а сама прислушиваюсь. Сейчас-то уж поди постарел за столько времени, забот-то у него поболее нашего, а вот — не забыл питерских, обращается по старой памяти: знает, что наши не подводили…
— Ну, это уже другой разговор, — проворчал Федор Иванович, — а теперь давай-ка, старуха, я делом займусь!
— «Старуха»! А сам-то молоденький? Вон уже седины больше, чем рыжины, — парировала Пелагея Никитична, но тихонько, так, чтобы последнее слово осталось все же за нею.
«Здравствуйте, доблестные красные бойцы, дорогие наши сыновья Владимир и Григорий! — Рука старого мастера старательно вела сохранившееся еще с предвоенных времен сыновье перо. — Сразу же спешу вас уведомить, что мы с матерью находимся в полном здоровье, так что можете за нас не беспокоиться и весь доблестный пыл ваших молодых сердец отдавать защите мировой революции».
— Мать, а мать, послушай: «доблестный пыл ваших молодых сердец» — здорово я навострился-то? Ну точно как на профсоюзном президиуме выступали третьего дня!
— Ты напиши-ка им лучше, чтоб за обувкой следили, чтоб ноги в тепле держали, весна ведь идет, время гнилое, снега тают, а ты знай митинг в письме разводишь!
— Э! — Не найдя в жене ценителя своего стиля, Федор Иванович снова вернулся к письму: «Наверно, вы уже знаете, что В. И. Ульянов-Ленин обратился к нам, питерцам, за помощью Восточному фронту. Мобилизуйте, пишет, все силы на помощь Восточному фронту. Там решается судьба революции. Значит, приходится вам, молодым ребятам, решать судьбу всей революции! Старики у нас на заводе уверены, что вы свою задачу очень прекрасно понимаете, а уж мы вам поможем, как только можем. В срочный срок каждый пятый питерский большевик отправляется на Восточный фронт, так что в скором времени повидаетесь со старыми знакомыми. Уже послали первый партийный батальон. А батьку вашего не берут: старый, говорят, стал. Но без дела меня не оставляют: начальником чрезвычайной охраны завода поставили, тут у нас эсеры сильно шалить начали…»