Багульник
Шрифт:
– Но самое ужасное, - продолжала Ольга, - что Юра, задумав уехать, поставил меня перед свершившимся фактом: мол, попробуй теперь откажись! Поверьте, я не сгоряча, не с обиды приняла свое решение, а хорошенько обдумала его. Если уж ломать свою судьбу, то лучше сразу, тут же, чтобы не потерять под ногами твердой почвы, не остаться между небом и землей. Я, дорогие мои, не могу притворяться, не могу ни жить вполовину, ни любить!
– Но, Олечка!
– опять пыталась что-то сказать Лидия Федоровна, однако Ольга, чтобы исключить всякие возражения, твердо заявила:
–
– Да, веселенького здесь мало, - сочувственно сказал Окунев.
– Не так это просто потерять веру в человека, тем более... если человек этот... Еще Вильям Шекспир, девочка, говорил: "Как можешь ты надеяться на милость, когда ее не проявляешь сам?" В данном случае твой Юрий Савельевич решительно никакой милости к тебе не проявил...
Растроганная словами старого доктора, Ольга отвернулась к окну и заплакала.
– Аркадий Осипович, она плачет!
– вскрикнула Лидия Федоровна, подбегая к ней.
– Олечка, милая, что с вами?
Окунев поднялся, растерянно потоптался на месте.
– Что же ты молчишь, скажи ей!
– потребовала Лидия Федоровна, чувствуя себя беспомощной.
– Доктор Ургалова!
– наставительно-строго произнес он, но тут голос его осекся, и старый доктор, сбросив пенсне, которое повисло на цепочке, прикрепленной к верхнему жилетному карманчику, стал вытирать платком глаза.
– Доктор Ургалова!
– пересилив себя, прежним тоном повторил он и уже более ласково добавил: - Понимаю отлично, что творится у тебя в душе, знаю, что обидно тебе... Но, девочка, жизнь прожить - не поле перейти...
– И не надо, Олечка, плакать!
– с нежностью сказала Лидия Федоровна, обнимая дрожащие Ольгины плечи.
Аркадий Осипович энергично взмахнул вытянутой рукой, державшей пенсне.
– Это ничего, что поплакала, - сказал он, - слезы ведь, они как бы очищают, после них становится легче. Обиду не всегда уймешь словами, здесь как раз слезы бывают посильней всяческих слов.
Мы таковы: природа чтит обычай
Назло стыду; излив печаль, я стану
Опять мужчиной...
Это - Вильям Шекспир, девочка моя!
– с важностью подчеркнул Аркадий Осипович.
Ольга, к радости стариков, отошла от окна и сквозь слезы виновато улыбнулась:
– Простите... Я немного излила свою печаль... Теперь буду мужчиной!
Наступило короткое, тягостное молчание, после чего Окунев спросил:
– А твой доктор Берестов приличный молодой человек?
– Приличный...
Ольге постелили на диване у самого окна, залитого ярким лунным сиянием, и она долго не могла заснуть. Она лежала, приподнявшись на локте, глядела на холмистый берег реки, на высокие стройные сосны в голубом сверкающем инее, от которых, несмотря на все еще крепкий мороз, казалось, уже веяло теплом.
3
Зима была на исходе. Охотники возвращались из тайги. С самого утра собирались они около райзаготконторы, дымили трубками, рассказывали друг другу, кто сколько сдал шкурок и какую сумму денег полагалось за них получить. А полагалось по пятьсот - шестьсот рублей, а кое-кому и поболее, и завмаг Гордей
– А будете тут гудеть над ухом, - смеялся Щеглов, - и вовсе всю водку вычеркну.
– Ассортимента не будет, Сергей Терентьевич, - молил Питря.
– Не дадим в лавку спиртного, они в вагон-ресторан побегут, а там наценка-то какая! Почти тридцать пять процентов!
– Не агитируй меня, Гордей Капитонович, я ведь, знаешь, каменный! посмеивался Щеглов.
– Сам знаешь, орочи не любят, чтобы деньги у них долго задерживались. Сразу потратить захотят. Так ты и выбрось побольше белья, простынь, подушек, а женщинам ситчику. Из продуктов маслица, сахару, карамелек разных, сгущенного молока. Ну и папирос и трубочного табаку не забудь! Увидишь - не залежится...
– Город не дает в нужном количестве!
– опять пробовал возразить Питря.
– Я уже звонил - даст! А на одной водке и дурак план выполнит. А мы с тобой, Капитоныч, политику делаем. Понял? А в чем, думаешь, состоит она, эта политика?
– Почитываем газетки, - сказал немного растерянно завмаг.
Щеглов резко оборвал:
– В том-то и дело, что почитываешь, а надо, Капитоныч, читать...
– Ну, понятно, читаю...
– Если вам волю дать, вы спаивать орочей начнете.
– Что ж поделаешь, коли выпить любят!
– А кто не любит, а, Питря?
– откинулся на спинку стула Щеглов и разразился веселым смехом.
– А они тем более - таежники. Но все это от прошлого осталось, когда попы и купцы по стойбищам ездили, спаивали орочей и за бесценок дорогую пушнину забирали. А мы с тобой, сам знаешь, не попы и не купцы, нам заботиться о благе людей надо. Понял теперь, в чем наша с тобой политика?
– Как не понять, Сергей Терентьевич, одначе город и с нас, грешных, план оборота требует, - видно, и там своя политика.
– Так разве я против плана оборота? Оборачивайся, Гордей Капитоныч, но не за счет вагона водки, черт бы ее побрал!
– Щеглов уже было опять нацелился на графу, где значилась водка, и у Питри упало от страха сердце.
– Вот какие пирожки, Капитоныч: водки - три ящика, портвейна и плодоягодного - пять, шампанского - семь, томатного и виноградного сока двадцать. А остальное остается, как было. И уверен, полтора плана дадим с тобой. Вот это и будет наша с тобой правильная политика.
– Эх, Сергей Терентьевич, не то было в Турнине!
– с сожалением произнес завмаг.
– Когда я там базой заведовал, товарищ Шейкин нашего брата так не резал...