Бал шутов. Роман
Шрифт:
Все разделись, подпустили пару и заседание началось.
Внимательней всех был физик Шустер — он предлагал, выдвигал и спорил. Гурамишвили не спорил ни о чем. Своим грузинским нюхом он почувствовал близкое присутствие белых бестий, беспокойно вертел головой и втягивал волосатыми ноздрями воздух.
После каждого выступления закусывали копченой курицей и запивали пивом.
Весь спор шел вокруг известного уже принципа «Каасииви Виикааки». Атмосфера была горячая, и все были, в
Аймла объяснял всю ночь, он поддавал пару, бил себя по телу березовым веником и вновь объяснял.
Стало яснее, но непонятным все равно осталось.
Поддали еще пару и распили шесть бутылок эстонского бальзама.
После пятой, казалось, что с «Каасииви Виикааки» начало что-то проясняться. Но наутро был опять сплошной туман.
У Аймлы, этого викинга — гиганта, больше не было сил, и ему ничего не оставалось, как впустить белых одалисок.
И тут с принципом «Каасииви» все сразу стало как-то ясно. Он стал прозрачен и понятен. Всем и каждому, но особенно почему-то большому любителю Грибоедова Тенгизу Гурамишвили.
Он обнимал нагую весталку и казалось, что ради нее мог даже пожертвовать зубоврачебным креслом новой конструкции.
Из всех членов тайного общества воздержался только Шустер. Он ушел на берег моря, причем одетый, и думал, не пора ли подавать заявление о выходе.
Возможно, он бы и надумал, но его позвали — начиналось пленарное заседание, на котором должны были распределяться портфели министров будущего элитарного кабинета.
У Шустера было предложение до начала заседания.
— Уважаемые собратья, — сказал он, — нельзя ли распределять портфели, не раздеваясь?
Вопрос был поставлен на голосование.
Шустер продул со счетом 3:1.
— Прошу раздеться, — вежливо попросил его Сокол.
Старый Шустер начал нехотя стягивать панталоны, затем поддали пару — и началось распределение.
— У меня предложение такое, — начал Сокол, — я — премьер министр, Шустер — министр по физике, вы, Гурамишвили — по зубам, вы, Аймла — по отделению Эстонии.
Аймла был недоволен. Во — первых, он хотел быть министром не только по отделению, но и по «Каасииви Виикааки».
А, во — вторых, еще даже не взяли власть, а уже дискриминация малых народов. Немцу, видите ли, отдали всю физику, грузину — все зубы, а ему только отделение Эстонии.
— Что вы хотите? — мягко спросил Сокол.
— Министр по отделению Эстонии, Латвии и Литвы!
— Я не против, — сказал Сокол, — а вы? — он обратился к остальным членам «Набата».
Члены тоже были «за».
— И отдельное министерство «Каасииви Виикааки».
Проголосовали единогласно.
Тогда,
— Министерство зубов и зубоврачебных кресел! — потребовал он.
Ему отдали кресла.
— И повышение зарплаты!
— Какой зарплаты? — удивились остальные.
И тут открылось, что Сокол платит грузину за членство.
Члены были возмущены, поставили вопрос об исключении Гурамишвили, общество опять было в опасности, и тогда эстонец впустил одалисок. Всем стало хорошо. Тенгиз даже согласился платить членские взносы и скрылся с длинноволосой блондинкой в адских парах.
И остальные, кроме Шустера, тоже.
Тот стоял голый, покрытый потом, и призывал членов тайного общества вернуться к прямым обязанностям, к выполнению программы.
— Попрошу придерживаться устава, — кричал он в непроглядный туман.
Оттуда доносились только сладострастный хохот Гурамишвили и не менее сладострастное пение с непонятным припевом.
— «Каасииви Виикааки» — выводил голос сирен.
Шустер плюнул в огонь и отправился в непроглядный туман …
Предчувствие не обмануло Леви. Вскоре он уже был в чердачной студии Гуревича.
— Привет, Гуревич, — с порога произнес он, — вы были правы. Параллельные прямые пересекаются в Париже. На чердаке дома rue du Temple…
Гуревич вскочил с дивана, и они припали друг к другу.
— Я знал, что вы останетесь, — сказал Гуревич, — я был уверен.
— Как это вы могли быть уверены, когда я сам не знал?
— Это потому, что вы актер, — объяснил Гарик, — а я режиссер. Я вижу решение всего спектакля от начала до конца.
— Гарик, — произнес Леви, — это даже некрасиво. Если вы знали, что я останусь — почему же вы мне сразу не сказали? Мне не пришлось бы ожидать, пока Семена Тимофеевича вытащат из Гвадалкивира, не нужно было бы тащить ренессансную повозку, писать стихи о Рае… Но все это в прошлом. Вы хотели великого актера на роль Иегуды — и он перед вами!
— Потрясающе, — сказал Гуревич, — это такая удача!
— Мы можем приступать. Я готов. Хоть завтра… Вы согласны?
— Зачем откладывать на завтра? Мы начнем сегодня. Прямо сейчас. У вас пьеса с собой?
— Я с ней не расстаюсь. Вот она… — Леви достал рукопись откуда-то из области сердца. — Вы уже нашли труппу?
— Это не проблема. Можем в «Одеоне», можем в «Пале Ройаль»… Где захотим…
Леви подозрительно посмотрел на Гуревича.
— А как с композитором? Это не так просто — стилизировать под мавританские мелодии и еврейские напевы средневековья…
— Раз плюнуть… Есть Моррис Жерар, пригласим Косму… Это не вопрос…