Балаустион
Шрифт:
– Или Рыжего, – кивнул Леонтиск.
– Я хотел послушать Иона, – рыкнул на разошедшихся товарищей Пирр. – Заткнитесь, пусть наш умник скажет.
– Необходимо, я полагаю, официально обратиться к одному из эфоров, – прокашлявшись, произнес Ион. Его щеки запылали – неизвестно, от двусмысленной похвалы царевича, или от сконцентрированного на нем внимания. – Даже если нам сразу не поверят, перспектива все равно позитивна: проблема будет объявлена, и мы получим моральное право защищаться…
– И убивать незваных ночных визитеров, – в задумчивости добавил Пирр. – Хм, в этом что-то есть. Но к кому из эфоров можно направиться? Что-то не припомню, чтобы кто-то
– Анталкид тоже отпадает – эта гнида с потрохами продалась римлянам, – это был, конечно, Феникс.
– Еще меньше я доверял бы Гипериду, – произнес Тисамен. Никто не знает, что у этого человека в голове. Как бы он ни использовал полученные от нас сведения, но уж точно не так, как мы ожидаем. Темная личность.
– О, эфор Гиперид! – оскалился Феникс. – Говорят, он отравитель и некрофил.
– И, кроме того, питается трупами младенцев, – усмехнулся Пирр. – Не скажу, что верю этому хоть на ноготь, но отец предостерегал меня иметь дела с этим человеком.
– А старый царь не стал бы говорить просто так, – подвел черту Лих. – Итак, Гиперида отметаем. Остаются двое: Скиф-Полемократ и Фебид, отец Исада.
– Фебид сейчас в чести у Эвдамида, – с сомнением произнес Энет. – Исада недавно взяли в Триста, он принес присягу царю…
– В присяге говорится «царям», а не «царю», – резко прервал его Пирр, блеснув глазами. – И Триста обязаны подчиняться отцу не менее чем Агиаду Эвдамиду.
Последовала непродолжительная пауза. Все знали, что на деле дело обстоит не так. Номарги-Триста, лучшие из лучших лакедемонских воинов, целиком и полностью были во власти молодого Агиада. Этот факт был причиной непреходящей ревности и раздражения сына Павсания. Пирр как-то обронил при Леонтиске, что если бы его поддержала хотя бы половина номаргов, он в течение месяца вернул бы отцу трон, пройдя напрямую там, где ныне приходится искать десять обходных троп и лазеек.
– Ладно, ладно, замолчали! – раздраженно махнул рукой царевич. – Сам знаю, что все не так, как быть положено. Мы говорили о Фебиде. По моему разумению, это единственный из эфоров, кто придерживается старинных спартанских добродетелей и привержен закону, а не римлянам.
– Согласен, но, клянусь шлемом Афины, верховный жрец Скиф тоже не раб разврата, – хмыкнул Коршун.
– Не забыл ли ты, что Скиф, то есть эфор Полемократ, – один из тех, кто отправил в изгнание моего отца? – сухо спросил Пирр, сверкнув на «спутника» желтыми волчьими глазами.
– Я помню это, командир, – склонил голову Лих. – Но ведь всем известна религиозная одержимость эфора, весьма редкая в наше время, когда в богов истово верят лишь немногие. А в случае с царем Павсанием рассматривался вопрос о святотатстве…
– Это его, Полемократа, речь на синедрионе вызвала негодование народа против нас и предопределила решение геронтов, – лицо царевича словно окаменело.
– Есть сведения, что эфор Скиф сильно пожалел об этом поступке. Агис и его щенки развязали руки таким мерзавцам и изменникам, как Архелай и Анталкид. В последние пару лет Полемократ не делал никаких выпадов против царя Павсания, а при обсуждениях всегда соблюдает нейтралитет.
– Нейтралитет – еще не поддержка, – встрял Леонтиск, видя, как неприятен Пирру разговор о Скифе, которого партия Эврипонтидов всегда считала недругом.
– Но уже и не война, – Лих насмешливо посмотрел на афинянина. – Не мешало бы склонить его на нашу сторону, а, командир?
Пирр, поморщившись, словно съел что-то кислое, объявил:
– Я с тобой соглашусь, дружище
Это был окончательный вердикт – Эврипонтид, как обычно, выслушал мнения друзей и принял решение самостоятельно. Покончив на этом, все разошлись спать, кроме Аркесила и Иона, которым выпало караулить у дверей покоев царевича. Через три часа их должна была сменить следующая пара часовых.
Повалившись на низкое ложе, застеленное чистыми простынями, Леонтиск едва смог обменяться несколькими словами с Эвполидом, делившим с ним комнату, – так его клонило в сон. Ему приснились шелест оливковой рощи, нежный и страстный голос Корониды и страстные судороги ладного, сильного тела в его объятиях. И вдруг, в самый разгар любовного неистовства Леонтиск почувствовал чье-то присутствие, поднял голову и замер, ошеломленный, увидев облаченную в белое стройную фигуру Эльпиники. Лицо афинянки было полно укора и печали.
– Что же ты делаешь, милый, – прошептали ее губы, а из исполненных тоски глаз скатилась блестящая стеклянная слеза. – Ведь ты обещал… Вернись за мной, мой львенок. Вернись…
Леонтиск проснулся с болезненным чувством вины, терзавшим грудь, словно застрявший наконечник стрелы. Какая же он все-таки сволочь: не успел приехать в Спарту, как сразу капитулировал перед собственной похотью, забыв все, что обещал Эльпинике. А ведь она любит его, и доказала свое чувство настоящим Поступком. Если б не она, гнить бы ему и сейчас в подземелье архонта Демолая, наслаждаясь сомнительным обществом охранников. Неужели прав был Клеомед, злобный брат афинянки, когда называл его подлым негодяем? Неужели его сердце неспособно вместить ни любви, ни простой благодарности? Великая Афина, не так это! Он должен быть достоин такой возлюбленной, и будет достоин. Придется объясниться с Коронидой…
Мучимый такими размышлениями и стыдом, Леонтиск долго не мог уснуть. Мерещились подозрительные звуки за дверью, в голову лезли бредовые мысли. Затем послышался тихий лязг стали. Соскочив с кровати и схватив лежащие у изголовья ножны с мечом, молодой воин, не одеваясь, пробрался к двери, отворил ее и выглянул в коридор. Друзья сидели у входа в спальню Эврипонтида. Ион что-то тихо рассказывал, Аркесил, водя камнем по клинку, слушал и заинтересованно кивал. Заметив движение, он поднял голову и встретился глазами с Леонтиском. Тот быстро закрыл дверь, не желая пускаться в объяснения, и, ругая себя за дурацкую мнительность, снова улегся, плотно завернувшись в колючее одеяло. Сонная одурь засосала его нехотя, медленно, словно болото.
Ближе к обеду следующего дня Леонтиск и Эвполид бодро вышагивали по раскисшей от сырости улице, обходя большие лужи и резво перепрыгивая через мелкие. Следуя принятому решению, они сопровождали тетку Ариту и раба-носильщика на рынок. Погода улучшилась – видно, боги, ругавшиеся на Олимпе, наконец помирились. Небо развиднелось, зимнее солнце пригрело пропитанную влагой землю, превратив ее в липнущую к подошвам грязь. В Спарте, большой деревне, камнем были вымощены только главные улицы и площади, остальные дороги представляли из себя более или менее утоптанные грунтовки.