Бархатная Принцесса
Шрифт:
И все это началось после того, как еще один врач подтвердил мой диагноз — бесплодна. Они даже не говорят, в чем конкретно дело. И вот уже четвертый — или пятый? — труженик медицины ответственно заявляет, что у меня — «комплексная проблема». Что я не смогу зачать, потому что что-то не так с моими яйцеклетками, и не смогу выносить, потому что что-то не так с моей маткой. И все, как заведенные, тычут пальцем в отрицательный резус фактор.
Когда Олег предлагает поехать заграницу, в Израиль, к врачу, который, как ему сказали, может заставить родить даже мужчину, я останавливаю его.
Олег… Он очень изменился. Больше не задерживается после работы и даже изредка плюет на все, чтобы остаться со мной на целый день. Мы можем просто валятся в кровати: я со своими эскизами, он — с ноутбуком, в своих жутко сексуальных очках. Нашу семейную жизнь больше не штормит. И по всей логике вещей я должна чувствовать приятную расслабляющую радость, но ее почему-то нет. Каждое утро каждого дня я уговариваю себя, что все дело в еще одном безнадежном диагнозе, и Кай не имеет к этому никакого отношения. И, наверное, когда-нибудь я проснусь с мыслью, что так и есть. Но пока этот день не настал, Кай безвылазно торчит у меня во снах, пряча лицо за чернильной кляксой Роршаха[1], той, что похожа на маску.
Оля появляется в студии после обеда: забегает после института, вся такая счастливая, что я невольно подхватываю ее загадочную улыбку, когда она ни с того ни с сего вдруг крепко меня обнимает. Я отчетливо слышу запах сигарет от ее волос.
— Ты снова куришь? — Ненавижу себя за этот тон, но она сама просила быть с ней построже.
Оля втягивает обе губы в рот, мотает головой, чуть не поджигая меня счастливым взглядом, и прежде, чем я начинаю понимать, что происходит, за ее спиной вырастает знакомая фигура.
Теперь я понимаю, почему он в маске во сне. Подсознание отчаянно, как последний воин со знаменем, пытается защитить меня от его дьявольской, какой-то нереальной, не человеческой красоты. Он похож на нож из черной керамики: настолько завораживающе острый, что хочется порезать об него палец.
Он немного поменял прическу: выбрил виски змеистыми узорами, а челку запустил до самого кончика носа. Поэтому Каю приходится наклонить голову, чтобы волосы упали с лица, и он мог на меня посмотреть. Черный взгляд совсем непроницаемый. Если раньше я видела там хотя бы что-то, то теперь не вижу совсем ничего. Это все равно, что заглядывать в два высохших колодца. И я боюсь, что если попытаюсь нырнуть глубже, то выужу на свет совсем не безобидное эхо, а сорвавшихся с цепи дьяволов.
— Я сделала, как ты сказала! — Оля счастливо смеется и снова бросается мне на шею, только на этот раз у меня нет сил даже поднять руки, чтобы ее обнять.
Я сказала? Господи, что я сказала? О чем она?
Тем временем Кай проходит вглубь студии, мягким шагом сытой пантеры — он снова весь в черном — идет к холодильнику и запросто, не спрашивая разрешения, достает бутылочку с соком.
— Оля, что ты сделала? — пытаюсь сохранить равновесие, но меня неумолимо клонит в
Она, наконец, начинает понимать, что я не собираюсь разделять ее радость, вздыхает и снова поджимает губы, но на этот раз в них не прячется скрытая улыбка. Мне хорошо знаком этот жест: падчерица сдерживается, чтобы не сказать гадость в ответ. Раньше, до того, как она попыталась запустить новый, правильный виток своей жизни, Оля никогда не сдерживалась, и говорила вещи, от которых меня выворачивало наизнанку. Но сейчас она пробует держать себя в руках. И я ненавижу себя за то, что не пытаюсь ей помочь, а только провоцирую.
— Отец должен будет согласиться, что мы с Каем снова вместе. На этот раз — по-настоящему.
— По-настоящему? — переспрашиваю я, надеясь, что это просто слуховая галлюцинация.
— Я переезжаю к нему.
Я очень стараюсь держать себя в руках, но удар слишком сильный. Хорошо, что Оля стоит рядом — и у меня есть единственная возможность не упасть, потому что ее радость только что срубила меня, словно беспомощную травинку.
Я просто обнимаю Олю в ответ, крепко и до боли в кончиках пальцев, и глушу в этом жесте непреодолимое желание расцарапать ей лицо. И она в ответ обхватывает меня за талию, и мы стоим так, как живое подтверждение тому, какой циничной бывают женская боль и ревность. Мы просто живой памятник лжи и притворству. Точнее, только я одна, потому что Оля, кажется, всерьез настроена бороться за Кая.
А он медленно отвинчивает крышечку с бутылки, делает пару глотков и смотрит на меня через ее плечо, потому что сейчас Оля — единственная преграда между нами. И когда Кай, поглаживая нижнюю губу, задевает серебряное колечко, я хочу прокричать прямо в его дьявольские глаза: «Сделай же что-нибудь с этим абсурдом!» А он, словно читая мои мысли, медленно качает головой и одними губами говорит: «Привет, Принцесса!»
— Ты ведь поговоришь с отцом? — хнычет мне в волосы Оля. — Как ты умеешь. Он послушает.
Не представляю, как буду говорить Олегу о том, что Кай и его драгоценная дочка, которую он так холит и лелеет, снова вместе. Но Кай поднимает бровь, как бы бросая мне вызов: ну что, Принцесса, хватит тебе духу и честности перед самой собой, чтобы сделать это?
Он словно вскрывает мне грудную клетку, кладет в мои слабые руки ржавый гвоздь и молоток, и говорит: «Давай, Принцесса, бей, больно будет только в первый раз».
— Я… постараюсь, — говорю очень тихо, потому что боюсь, что мое вранье будет слишком очевидным.
Оля с облегчением вздыхает и тут же пятится к Каю. Привычным жестом падает спиной ему на грудь и закладывает обе его руки себе на плечи. Точно так же, как в тот день, возле бассейна, когда этот мальчишка снова ворвался в мою жизнь.
Хотя, нет, уже не мальчишка. Это волшебное слово больше не работает против его бешеного притяжения.
— Мне нужно собрать вещи, — говорит Оля. Переплетает его пальцы со своими и собственническим жестом потирается щекой о костяшки его пальцев.
Это слишком.