Барракуда

Лунина Татьяна

Ордынцев открыл, наконец, глаза. Они были ясные, осмысленные и совсем прозрачные. Синие бездонные глаза. Кристине стало страшно.

— Это …к твоей силе…. И моей слабости, — он говорил очень тихо, медленно, с остановками. Но слова не подбирал — произносил как заготовку.

— Женечка, тебе, наверное, нельзя напрягаться, — она придвинулась ближе и стала нежно гладить неподвижную руку.

— Все можно, — не согласился Ордынцев, — только… сейчас… уже — душе, не телу… А я… жил наоборот… Смешно… правда? — во временной промежуток между его словами можно было выпить бадью кофе.

— Женечка, — взмолилась Кристина, — помолчи, пожалуйста!

— Мне не в чем… каяться…

перед тобой, — не слушал жену Евгений. — Я жил… как дышал… И любил… как раскуривал трубку… набивал табаком, а думал… о своем… Но так… любил других… не тебя, — он явно устал, ему не хватало дыхания и сил, лицо стало не просто бледным — серым.

Кристина отдала бы все, чтобы ему помочь. Но отдавать было нечего, только вот эти минуты. И любовь, которая, похоже, запоздала. Она стала рядом с койкой на колени и приникла щекой к измученному лицу, целовать мешали дурацкие трубки. Но лишние нежности сейчас ни к чему, Женя ненавидит сопли. И все таки не сдержалась.

— Женька, я тебя люблю, очень. Прости меня.

— Не трать… время… я знаю… Хотя… у каждого найдется… свой грешок, но… если… есть раскаяние… то он… не навредит, — и снова замолчал. Надолго. Кристина посмотрела вверх: пузырь наполовину опустел. «Не прозевать бы», — подумала она и ласково провела рукой по спутанной гриве.

— Не сбивай… надо успеть, — опять зашелестело в ухо. У нее помертвело внутри и забурчало в животе. Она громко покашляла, пытаясь заглушить неприличные звуки. Ордынцев слабо улыбнулся. — Стыду… не осилить природу… Не глупи… Посмотри на меня, — она оторвалась от щеки и пристроилась лицом к лицу. — Я… был мудаком… такова природа мужика… мы эгоисты… жадные до жизни, — снова прикрыл глаза и замолк: то ли устал, то ли обдумывал слова.

— Женя, может, я выйду, а ты поспишь? Я буду здесь, в коридоре, — поспешила добавить Кристина, — но тебе, наверное, лучше отдохнуть.

— Не дергайся… слушай, когда… муж говорит.

— Мы в разводе, — улыбнулась бывшая жена, — но я не против снова пойти с тобой под венец, — и вытерла мокрые щеки.

— Так и сделаем, — серьезно подтвердил Ордынцев, — у меня в Загорске… кореш… в священниках. — он открыл глаза и в упор посмотрел на Кристину. — Пойдешь за меня?

— Пойду, Женечка. Я очень тебя люблю.

— То-то… только тот… и побеждает… кто повинуется…Будешь послушной женой?

— Ага!

— Рассказывай.

— Что?

— Как будешь… слушаться меня, — и закрыл глаза, под трубкой блуждала довольная улыбка.

И она принялась сочинять небылицы. Как они снова поженятся, и у них родится ребенок, мальчик, Ванечка. Самый умный и самый красивый. А родители подарят ему на семилетие щенка, ньюфаундленда. В детстве ее вытащил такой из речки, и, если б не это огромное черное чудо, не видать бы Ордынцеву Кристины как своих ушей. Но сначала они купят дачу, ребенку необходимы свежий воздух и парное молоко. Потом Ванечка вырастет в Ивана, и будет, как папа, снимать замечательные фильмы или, как мама, станет известным журналистом, лучше международником, потому что они много ездят по миру. Вдруг Ордынцев открыл глаза и отчетливо сказал.

— Не давай обидчикам спуску, но первой не бей никогда, — потом снова закрыл и пробормотал. — Для глухого две обедни не служат.

А она все лила колокола, вытирая пальцами нос и не отрываясь от капельницы. Женя молчал, видно, заснул. Наконец пузырь опустел.

— Женечка, я позову доктора. Или сестру. Лекарство кончилось. Ты не волнуйся, спи, — и поцеловала закрытые глаза.

Потом, как слепая, провела рукой по лицу. Застывшему, спокойному, счастливому. Щека кололась щетиной. Кристина

освободила, наконец, бедный нос, полюбовалась уснувшим львом, наклонилась, прикоснулась к холодным губам и ласково шепнула: «Прости». Выпрямилась, провела ладонями по своему лицу и вышла из палаты.

А в коридоре увидела девушку в белом халате и сказала.

— В триста десятой умер больной. Я вынула трубку из носа.

Лены на диванчике не было. Видно, пошла кому-то звонить.

Глава 10

— Вам известно, что вторгаться в лечебный процесс запрещено?

— Лечебный процесс предполагает лечение живого, а не покойника.

— Почему вы решили, что ваш бывший муж умер? Вы врач?

— Нет.

— Тогда на каком основании вы отключили аппарат?

— Я уже говорила.

— По каким признакам вы определили его смерть? Разве вы медицинский работник? — долбил, как дятел, одно и то же.

— У вас кто-нибудь из близких умирал на глазах?

— Послушайте, Окалина, — разозлился следователь, — здесь вопросы задаю я, а вы обязаны на них отвечать. И молите судьбу, чтобы она оставила вас в свидетелях, потому что сейчас вашему положению не позавидуешь. Да вы хоть понимаете, что совершили преступное действие?! — взорвался он.

Следователь был почти ровесник. Рыжий, курносый, веснушчатый, с оттопыренными ушами, хитрыми глазками и забавной фамилией Кнопушкин — скорее, хулиган, чем мент. Кажется, ретивый служака закона и сам это чувствовал, а потому старался пресечь у других подобные мысли. Вел себя агрессивно, не расследовал — обвинял. И не верил ни единому слову, через фразу намекая, что от свидетельницы до обвиняемой всего шаг. Кристина торчала здесь уже битый час. «Этот конопатый всю душу вымотал, а главного никак понять не хочет, не может допереть тупой своей башкой, каково человеку, когда на его глазах умирает тот, кого любишь. А ты ничем не в силах помочь — беспомощный свидетель последних минут. Да лучше тысячу раз быть обвиняемым, чем таким свидетелем! А что трубку вынула, так правильно сделала, зря еще иголку в вене оставила. Эти проклятые штуки не то, что вынуты должны быть — растоптаны, разломаны, разбиты! Только так и поступают с предателями. Обещали спасти, а на деле продлили мучения. И уродовали. Как будто насмехались или бросали вызов: дескать, вот ты, такой знаменитый и умный, а полностью в нашей власти. Да ладно бы жизнь сохранили, а то ведь только помытарили. Так на кой их было оставлять?!» Но Кристина даже не пыталась озвучить свои мысли: ни к чему и некому. «Ведь не рыжему примитиву напротив! Этот старательный, похоже, всю дорогу заучивал сложное, простое понимать не научился. Вот и сейчас пыжится, все пытается сложить две двойки да выстрелить ими в десятку. Но, как ни крути, два плюс два всегда попадает в четыре. Не любил, видно, этот сопляк еще никого, потому и не может осознать куцым своим умишком, зачем было вытаскивать эту чертову трубку».

— Гражданка Окалина, я, кажется, к вам обращаюсь, — зудел над ухом назойливый голос.

— Слушаю вас очень внимательно.

— Не похоже, — усмехнулся Кнопушкин. — Я спрашиваю, почему вы сразу не сообщили доктору или медицинской сестре, а принялись самовольничать в палате?

— Я сначала хотела проститься, а трубка мешала, — внезапный порыв искренности показался жалким и глупым.

— Странный способ прощания, вам не кажется?

— Нет.

— Вы могли бы назвать причину развода? — вдруг резко сменил он пластинку.