Барракуда
Шрифт:
— Я никогда теперь не буду ночевать в твоем доме. Ни засыпать, ни просыпаться, ни варить тебе кофе, ни ждать — ничего этого больше не будет.
— Почему? — не отставал великий киношный психолог. Его жизненная психология оказалась страшной.
— А ты — страшный человек.
— Почему? — Ордынцева точно заклинило.
Кристина молчала. Все слова, которые рвались сейчас с языка, казались выспренными, наивными или глупыми. Они могли выдать обиду, ревность, унижение, злость, наконец. Но не объясняли главного: почему все так случилось.
— Молчишь? — усмехнулся Евгений. — Не знаешь ответа? А ты его и не найдешь, потому что упрямо не хочешь взрослеть, — он, не спеша, пил кофе, смакуя каждый глоток. — Все под луною до смешного просто, Крысенок. И только
Кристина — заводным механизмом — помешивала ложечкой темную бурду и никак не могла остановиться. Разум отказывался верить словам, которые нагло лезли в уши. С таким откровенным, ничем не прикрытым цинизмом она сталкивалась впервые. И выказывал его человек, чей талант завораживал миллионы людей, кто умел так нежно любить, знал ответы на многие вопросы, учил понимать мир и людей. Только вот учение это никак не вязалось теперь с самим учителем — бездушным, жестоким эгоистом.
— У меня дела, — Ордынцев поставил на стол пустую чашку. — Больше объяснять ничего не буду. И так о многом сказано, а я не любитель душещипательных бесед. Драмами сыт по горло на работе, дома мне нужен душевный покой. Просить прощения не стану: глупо извиняться за функции организма. Надумаешь вернуться — вот ключи. А горячку не пори, и гордыне своей не потворствуй. Гордыня часто оказывается началом падения, — запнулся на секунду и добавил. — Пока буду ждать, — примирить с ним могла только эта запинка.
После его ухода Кристина бездумно уставилась в свою чашку, не переставая звякать ложечкой о края. Потом опомнилась, вытащила ложку, сделала глоток. Остывший кофе показался мерзким пойлом, жидким и безвкусным.
— Разрешите? — у столика почтительно застыл лысеющий брюнет. Крупный нос, хитрый рот, гладко выбрит, короткая шея перехвачена галстуком под воротником белоснежной рубашки, темный костюм, сверкающие ботинки. Одного взгляда достаточно, чтобы понять: чужак. «Крыса», — безразлично оценила его Кристина, уж больно смахивал этот тип на подвально-помоечное животное. — Благодарю вас! — просиял крысиный тип, видно, принял молчание за согласие и пристроился на стуле, еще не остывшем от предыдущего зада. — Как у вас тут мило! Наверное, очень приятно быть здесь своим человеком, — хрипловатый голос звучал напористо и ласково, точно медоносная пчела жужжала над цветком.
— Да, — телевизионщица поднялась из-за стола, — приятного аппетита.
— Спасибо, благодарю вас! — на все лады расшаркался чужак. — Ключики не забудьте, — и хитро улыбнулся. — Лучше находить, нежели терять.
«Шут!» — решила Кристина и молча взяла ключи.
Прошел месяц. Дни ползли за днями, вечера толкали к телефону. Несколько раз снимала трубку, даже набирала первые три цифры, но потом нажимала на рычаг и шла советоваться с сигаретой. Позвонила как-то Ольга. Хлопушина, на удивление, вела себя тактично, расспрашивала о погоде, о работе, о планах на выходные, предлагала встретиться, попить кофейку где-нибудь в уютном месте. Об Ордынцеве не заикалась, зато доложила о слухах, которые гуляли по Останкино: грядет очередное сокращение.
— Не знаю, коснется ли это нас, но редакционный народ будут чистить. А ты разве не в курсе?
— Нет.
— Мне Милка из московской донесла. Говорит, их уже лихорадит.
— Да? — вяло удивилась Кристина.
Ольга помолчала, потом осторожно спросила.
— Окалина, у тебя все нормально?
— Конечно.
— Ага, — поддакнула вранью трубка. И выдала. — Слушай, ты классная баба, я тебя очень люблю! — потом, кажется, поняла, что сморозила не то и бормотнула напоследок. — Пока, меня твой гений зовет. Звони, если что, общнемся.
Звонить Кристина
— Привет, присаживайся, — кивнул на стул Емельянов и протянул сигареты.
— Спасибо, я курю только свои.
— Послушай, Кристина, — глаза Виталия как-то странно косили вбок, — ты, наверное, слышала, что будет сокращение?
— Нет.
— Я уже получил новое штатное расписание, редакторов урезали на треть, — и сразу стало ясно, почему он так внезапно окосел. — Тебя, конечно, оставлю, — поспешил обрадовать начальник и сокрушенно вздохнул, — но, к сожалению, только младшим редактором. Ты ж понимаешь, народ у нас тертый, бывалый, — принялся объяснять кому-то сбоку главный «правдист», — многие здесь трудятся давно — корифеи, можно сказать. Люди не поймут, если предпочту тебя другим. Чего доброго, начнут жаловаться, а то и скандалить. Пойдут слухи, всевозможные толки. Меня и так в свое время пытались уколоть, что я по дружбе тебя сразу редактором взял, — и снова вздохнул. — Ты попала в стаю, Кристина, а стая не любит залетных, — так откровенно с ней никто не лицемерил.
«Что-то не к добру ты развздыхался, милый, — разозлилась кандидатка на вылет, — вздохи частенько к слезам. Как бы самому под зад не получить». Она мило улыбнулась и включилась в игру: с волками жить — по-волчьи выть.
— Меня не волнует сравнительная степень, Виталий Иваныч, понижение я как-нибудь переживу. Буду благодарна, если вы оставите меня в любой должности, и постараюсь не давать больше повода сплетням. А работы я не боюсь, вы знаете, да и учиться не стыжусь ни у кого.
— Да-да, — обрадовался такой покладистости Емельянов, — ты умница, меня еще переплюнешь, — и добродушно попенял. — А вот официоз между нами ни к чему, мы же друзья. У меня и без того на душе погано, думаешь, в радость так с тобой поступать?
Гладко выбритое лицо сияло, такого мирного финала главред не ожидал. Ни слез, ни упреков, ни намеков на куцую память: ведь сколько раз принимала его как желанного гостя. По правде сказать, другу Ордынцева было даже жаль эту наивную дуреху. «Неглупая, приятная девчонка без форса и капризов, способный журналист, вкусно готовит дома и вполне прилично пашет на работе. Ее беда в одном: слишком упряма и горда. Этой Кристине молиться бы на Женьку да закрыть глаза на его выкрутасы, годков десять побыть незрячей, пока муженьку не надоест задирать чужие подолы. Ей бы жить в свое удовольствие, заниматься собой (маникюры там всякие, тряпки, побрякушки), домом, карьерой. При таком-то муже повсюду зеленый свет. Так нет, стала в позу оскорбленной супруги, того и гляди подаст на развод. А кому в таком случае она будет нужна, кто позволит ей продвинуться в пику Женьке? Уж точно не его друзья. Да и никто другой не возьмет под свое крыло такую дурынду. Жизнь, милка моя, — вечная борьба за выживание, джунгли. И продираться сквозь эти джунгли ловчее за чьей-то спиной. Не понимать азбучных истин — значит не иметь головы. А с безголовой связываться — себе головную боль наживать».
— Ты не в обиде на меня? Я сделал все, что мог, — осилил третий вздох «борец».
— Спасибо. Я пойду?
— Да, конечно, — бесстыже улыбнулся Емельянов, — и передавай Женьке привет.
— Ага, обязательно, — не моргнула глазом Ордынцева и вышла.
— До следующего сокращения не дотянет, — пробормотал главный редактор, когда закрылась дверь.
Щеки горели, как отхлестанные, бешенство колотилось о ребра и рвалось к выходу — мату, крику, проклятьям. «Да как он смел так поступить?! Три года без единой накладки, без поблажек, без замечаний! Так добросовестно пашут только те, кто попал сюда с улицы — чтобы не пнули под зад при первом удобном случае. А с ней хотят поступить точно так же? И кто?! Тот, кого ублажала в собственном доме, кто целовал ей руки и постоянно твердил, что Ордынцева в редакции любого за пояс заткнет. Лжец, лицемер, трус!» Ее колотило от ненависти. Кристина заскочила к себе за сигаретами.