Барракуда

Лунина Татьяна

Она молча достала из навесного шкафчика пару стаканов. Гость налил себе полный, хозяйке — половину, стукнул стеклом о стекло.

— За тебя.

— А я при чем?

— Чтоб не знала такой беды. Как говорится, храни тебя Бог, — водка с бульканьем полилась в заросшее щетиной горло. Отбулькавшись, Михаил отставил пустой стакан, понюхал черный хлеб, лениво подцепил вилкой ветчину, задумчиво уставился на розоватый ломоть. Потом вернул мясо тарелке и хрустнул вторым огурцом.

— Ты бы поел, — мягко посоветовала Кристина.

— Послушай, Криська, а почему б тебе не родить? — он опять ухватился за «Столичную».

— Миш, может, хватит?

— Нет, серьезно, — не слушая, манипулировал

с бутылкой рыжий. — Налить?

— Нет.

— А я выпью, — радостно доложился Мишка, кажется, его слегка разобрало. — Серьезно, сестренка, роди пацана, — забулькал водкой, поднес к носу черную корочку, — или девку, без разницы! Подкинь нам кукушонка, а мы будем его тетешкать. Или тетешить? Может, тешить? — наморщил лоб. — Черт его знает, как надо! В общем, холить, баловать и нежить. А себе, если захочешь, снова родишь. Стас мужик крепкий, справный, настрогает хоть десяток. Девять нам, один вам, идет? — Кристина, молча, слушала галиматью, которую нес Шалопаев и радовалась, что ушастый пьянеет. А что мелет в кураже — не беда. Она не настолько глупа, чтобы вникать в пьяные бредни. Такой язык — враг Мишке, не ей. — Ну, что молчишь, сестренка? — протрезвел вдруг болтун и куснул ветчину. — Родишь?

— Нет.

— Почему?

— Когда бы стала твоей женой, ответила.

— А стала бы?

— Нет.

— Ну вот, а говоришь — ответишь.

— Шалопаев, тебя Светлана ждет. Не думаю, что ей сейчас лучше, чем тебе.

— Не-а, — он полез в другой карман за новой бутылкой, с силой крутанул винтовую пробку, — нет, сестренка, Светка меня не ждет. У них там щас не принимают, — в третий раз наполнил стакан, опрокинул, кинул в рот огурец, похрустел аппетитно и только потом просветил. — Моя жена в больнице. Лежит на койке с заштопанной вывеской и глазеет в потолок. Молчит и смотрит, как живая, — он опять странно хрюкнул, выбил одним щелчком сигарету из пачки, закурил и добавил. — А пишет, что мертвая. Она ж не может говорить: варежка в бинтах, — спокойно пояснил он, — поэтому малявы шлет, — от этого спокойного тона у Кристины побежали мурашки по коже.

— Как шлет? Разве ты к ней не ходишь?

— Не-а, — Шалопаев выпустил колечками дым, — не хожу. Я дальше раздевалки больничной — ни шагу, хоть стреляй. Войду, сяду на этот долбанный стул и ни с места. Гошку своего наверх шлю, водилу. Я, когда после операции ее увидел, с трубками какими-то, глаза закрыты, губы синие, чуть дуба не дал. Во мне как сгорело что-то, будто выжгли меня, и теперь внутри одна зола. Ничего, никаких эмоций — сплошная чернота… А хочешь, расскажу, какой там стул? — оживился Мишка. — Я его до дыр изучил. Там сбоку нацарапано «Конти», а правая ножка…

— Что у нее с лицом? — перебила Кристина.

— Осколки, твою мать! — он снова взялся за бутылку. — Когда впереди грохнулись тачки, одна из них послала пламенный привет: долбанула какой-то херовиной по лобовому стеклу, как раз, где сидела моя Светка, — Шалопаев залпом осушил стакан. — Все осколки достались ей… Нет, ну ты скажи, только без базара, разве такое бывает?! Чтобы у мужика — ни единой царапины, а у девочки все лицо располосовано, — он перевернул вверх дном пустой стакан, вылил последние капли на хлеб, густо посолил. — У тебя борщ есть?

— Издеваешься?

— Жрать охота, — прошамкал Мишка с набитым ртом.

— Поешь ветчину. Могу яичницу пожарить.

— Валяй, — кивнул Шалопаев и с жадностью набросился на скудную закуску.

Он вел себя странно, точно у него появились сразу два тела, которые постоянно можно было менять. То внезапно начинал заплетать языком, то так же вдруг неожиданно трезвел. Его воспаленные, с покрасневшими, в прожилках, белками глаза то тупо пялились

в одну точку, и тогда Шалопаев казался каменным истуканом, а то снова оживали, и их пронзительная тоска делала Михаила похожим на беззащитного, брошенного, обиженного всеми ребенка. После того страшного вечера Кристина не виделась с ним ни разу, даже не разговаривала. Шалопаевские телефоны упрямо выдавали длинные гудки, а секретарша вежливо сообщала, что Михаил Алексеевич будет позже. «Сестренка» не знала, что и думать. Когда на место трагедии прибыла «Скорая», несчастный молодожен семенил на длинных ногах рядом с носилками, держась за забрызганную кровью белую перчатку с обручальным кольцом, и, как заведенный, бормотал: «Все нормально, все нормально, все нормально». А когда Кристина попыталась его успокоить, отмахнулся, как от назойливой мухи, и полез за носилками в машину. Но теперь уже Мишку отпихнули врачи, тогда он пристроился в хвост красному кресту с мигалкой и исчез. И вот сегодня рыжий заявился без звонка, хорошо еще дома застал.

Сопливый белок, наконец, побелел, хозяйка сняла сковороду с плиты.

— Переложить на тарелку?

— Не барин, и так сожру. Эх, жаль, что сала у тебя нет, щас бы сальце хорошо пошло, с лучком! — он с грустью посмотрел на пустые бутылки. — Хотя теперь оно, вроде как, и ни к чему. Слушай, а может, сбегаешь за добавкой? Бабки есть, — и вытащил из заднего брючного кармана несколько смятых зеленоватых бумажек.

— Не зарывайся, Шалопаев.

— А, ну да, — ухмыльнулся тот, — я забыл, что ты у нас звезда. А звезды не бегают, они мерцают там, где простым смертным делать не хрен.

Кристина пропустила мимо ушей хамоватую реплику. Она, молча, вышла из кухни, вернулась с початой бутылкой коньяка, выставила перед шалопаевским носом.

— Больше ничего нет, только яблочный сок.

— На хрена нам яблоки, сестренка? — обрадовался рыжий, — от них только пучит! — и шустро схватился за пузатую бутыль. — Налить?

— Налей.

— Ну, давай, — поднял свой стакан Михаил, — за нас! За тебя и меня, — невесело усмехнулся он, — чтоб идти нам по жизни рядом, до гробовой доски, — и дербалызнул коньяк, как сок. Закатил глаза, поцокал восхищенно языком, взял в руки вилку и принялся давить ее ребром белок, пытаясь разрезать яичницу. Манипуляция удалась, и через пару минут довольный гость тщательно протирал черной корочкой дно сковородки. — Спасибо, было вкусно.

— Чай поставить?

— Нет, — он, вроде, успокоился, не ерничал, не хрюкал, держал себя в руках. — Криська, я могу на тебя положиться?

Она критически оглядела мощную фигуру.

— Ты — нет, не можешь.

— Почему?

— В тебе весу под девяносто, боюсь, не выдержу.

— Значит, могу, — не принял шутку Михаил, закурил и уставился на «сестренку». Он явно что-то обдумывал или все уже давно продумал и теперь просто раздумывал, с чего начать. — Послушай, Окалина, дай мне слово, как другу, что не оставишь в беде мою жену.

— У нее есть ты, — напомнила Кристина. — Если ты ее не оставишь, она любую беду переживет, даже ту, в которой сейчас.

— Memento mori [5] , как талдычила наша химичка, когда на кого-нибудь злилась, помнишь? — улыбнулся Михаил. — Вот я и вспомнил.

— Не пори чушь!

— Не нравятся мне эти взрывы, Криська, не по нутру.

— А что говорят в милиции?

— Кто, менты? Эти голодные волчары? У них же, у каждого, вывеска на лбу: продается.

— Не у каждого.

5

Помни о смерти (лат.)