Барракуда

Лунина Татьяна

— Ты имеешь в виду своего кореша? И он продается, вопрос только в цене, — уверенно заявил «знаток» и потянулся к «Мальборо». — Не купится на баксы — продастся за погоны.

— И все-таки? — не отставала «сестренка». — Наверняка, уже следствие ведется.

— Мусора темнят, но сдается мне, что просвета здесь и не жди. Вот поэтому я тебя прошу: помоги Светке на первых порах, если со мной что случится.

— Шалопаев, это не смешно.

— Точно, мне совсем не до смеха, — он глубоко затянулся, не сводя с Кристины серьезных глаз, потом тщательно раздавил в пепельнице недокуренную сигарету и тихо повторил. — Прошу тебя, сестренка, будь с ней рядом. Ты мне очень этим поможешь, хорошо?

— Хорошо, — сдалась «сестренка», — но ты…

— Спасибо, — не дослушал, вставая, Михаил, — я поеду. Мне здорово подфартило, что я тебя застал. Это был бы номер, если б никого

из вас не оказалось дома. А, кстати, где твой муж? Опять у Зориных ошивается?

— Стас пишет.

— Молоток!
– похвалил Шалопаев и двинулся к двери. Потом вдруг резко развернулся и потребовал. — Ручку дай! — Кристина удивленно протянула руку. — Да нет, авторучку!

Она принесла шариковую ручку. Михаил выдернул из записной книжки листок, начеркал на мелких клеточках какие-то цифры, расстегнул ворот рубашки, мелькнула волосатая грудь. Он снял через голову массивную золотую цепочку, на которой болтались золотой православный крест и металлический ключ, в два раза меньший. — Вот, — сказал он, протягивая белый ключик, — храни, как зеницу ока. Спрячь так, чтобы самой не найти. А когда Светка моя придет, найди и отдай, лады?

— Рыжий, что за шпионские страсти? Ты можешь по-человечески объяснить, в чем дело?

— Могу, — серьезно кивнул Мишка. — Я рыжий, ты рыжая, предлагаю организовать союз рыжих. Читала в юности Конан Дойла? — впервые в его глазах промелькнули смешинки. — А если серьезно, сестренка, лучше тебе этого не знать. Я хочу, чтоб ты жила, радовала всех красотой и талантом, заправляла по «ящику» арапа, стригла купоны, жарила мужу яичницу, а он носил бы тебя на руках, и вы оба были б счастливы и резвились, как кутята.

— Это завещание? — пошутила с улыбкой Кристина, по коже вдруг побежали мурашки.

— Считай, что так. Я могу на тебя рассчитывать?

— Конечно, можем даже кровью скрепить наш союз, — опять улыбнулась Кристина, ей было не по себе, — ведь мы же друзья. Читал в детстве Марка Твена?

— Ага, — рассеянно кивнул Шалопаев и развернулся к двери. «Сестренка» вспомнила глаза за стеклами очков.

— Миш, — позвала негромко в спину, — подожди.

Он тормознул на пороге и обернулся.

— Да?

— Прости, пожалуйста, если лезу не в свое дело, — решилась Кристина, — но держись подальше от Щукина. Твой Анатоль не так прост, как кажется. И, по-моему, очень опасен.

Михаил внимательно посмотрел на советчицу и, молча, рванул на себя стальную дверь.

* * *

И снова все закрутилось колесом: работа, дом, бесконечные интервью. Кристина Окалина стала публичным человеком. О ней писали в газетах, сплетничали в журналах, наперебой зазывали в свои программы такие же, как и она, ловцы удачи, которые пытались поймать чужую славу за хвост и вкатиться под ним в рай. Пусть на день, на неделю, на месяц — лишь бы засветиться. Ведущая «Арабесок» напросилась в Чечню: увидеть все собственными глазами и рассказать правду. Ее долго не отпускали, убеждали, спорили, обвиняли в незнании своих прямых обязанностей. В ответ пришлось подать заявку на фильм о чеченской войне и заявление об уходе — на выбор. Наконец, Лихоев не выдержал.

— Черт с тобой, поезжай! Но учти, что без цензуры ничего в эфир не пойдет. Война — не игрушка, здесь не эмоции нужны, а четкий анализ и учет всех обстоятельств.

— Каких? — сделала невинные глаза настырная журналистка.

— Сама знаешь, — вздохнул он и указал на потолок. — Там хоть и заплетают языком, но башку оторвать ни у кого рука не дрогнет.

Она слетала в Грозный. И ужаснулась бардаку, цинизму и жестокости, которые там правили бал. Молодые солдаты боялись и ненавидели чеченцев, чечены презирали и опасались русских. И те, и другие безжалостно убивали друг друга, но находили общий язык, когда говорила выгода, а не пушки — например, торговля оружием или наркотой. Фильм смонтировали за пару смен, сдали руководству. Лихоев запер «мастер» в сейф и заявил, что даже для их независимого канала это слишком круто.

— Идет война, дорогая. Делаются серьезные ставки, на кону — большая кровь и огромные деньги.

— Так я и пыталась понять, кому и зачем это выгодно!

— Ты пыталась прояснить погоду, а политика любит туманы. Усекла?

Так впервые зарубили ее материал. Кристина с возмущением пересказала мужу краткий диалог.

— Не терзайся, — успокаивал Стас. — Ты поступила по совести. Раз боятся, значит попала в «десятку». Наступят другие времена, твой фильм обязательно покажут, — уверял оптимист.

Корецкий снова был

на коне. Картина, которую он запоем писал после того жуткого вечера, имела небывалый успех. Имя талантливого художника, несправедливо забытое всеми, снова загуляло по Москве. В ЦДХ, где выставлялась его новая работа, потянулись критики и те, кто причислял себя к знатокам искусства. Появились хвалебные рецензии, валом повалили заказы, телефон разрывался от звонков. Стас воспрянул духом, обрел прежнюю уверенность и опять стал тем, в кого когда-то влюбилась Кристина. Их наперебой зазывали в гости, посторонние люди кичились своим шапочным знакомством, подкарауливали всюду журналисты — красивая и знаменитая пара у всех вызывала любопытство, зависть, стремление подражать. Однажды, на выходе из Останкинского телецентра к Кристине подскочила бойкая девица и затараторила, тыкая в нос любительский снимок.

— Вы такая умница, я вас обожаю! Я и дочку назвала Кристиной в вашу честь, видите, какая хорошенькая? Пожелайте что-нибудь моей малышке! — «умница» чиркнула «на счастье», расписалась и быстренько дала деру от полоумной мамаши, сочувствуя ее сопливому чаду.

К счастью, обласканная всеобщим вниманием пара не обольщалась успехом, не тусовалась на модных приемах, не выставлялась напоказ — вкалывала, не жалея себя, и проводила редкие часы лени вдвоем, болтая, покуривая, читая или слушая любимый джаз. Так прошло два года, наступил девяносто шестой. Давно выписалась из больницы Мишкина молодая жена, а сам муж пребывал в полном здравии, и тот разговор стал казаться бредом. Как-то «сестренка» намекнула о ключе, дескать, хочет вернуть. Но Михаил заткнул ей рот, буркнув, что договор остается в силе. Кристина поняла, что ее друг ничего не забыл, успокоилась и больше к этой теме не возвращалась: рыжий назойливость не любил. Шалопаев всерьез занялся нефтью, крутил большие дела на пару со своим Анатолем, ворочал немалыми деньгами — стал настоящим бизнесменом. Построил два загородных особняка, больше смахивающие на средневековые замки, чем на жилые дома, купил роскошную квартиру в центре, обзавелся многочисленной охраной и обслугой. Один «замок», в ста километрах от московской кольцевой, пустовал. Гектар земли осваивали сторож, конюх, повар и три охранника. Кого охраняли последние, Кристина взять в толк не могла: Шалопаевы туда не ездили, даже ради лошадей и озера, на берегу которого высилась кирпичная громада. Другой домина тоже редко видел хозяина, только иногда Михаил совещался там со своими партнерами, а его жена и вовсе не бывала. Светлана жила в пятикомнатной квартире на Остоженке, робела перед собственной прислугой, раз в месяц, при согласии мужа, навещала родителей в Люберцах, подъезжая к задрипанной «хрущобе» в «джипе» с охранником, вызывала на дом парикмахера и косметолога, не отлипала от телевизора и страшно радовалась, когда изредка к ней заскакивала Кристина. Встречала ее, как родную сестру, не знала, куда усадить и чем угостить, заглядывала в рот, воспринимала каждое слово, как откровение — одним словом, обожала. Шрамы на хорошеньком личике исчезли, только верхнюю губу пересекала узкая короткая полоска, но при наличии помады, и она казалась совсем незаметной. Светику недавно стукнуло двадцать три. Она верила в Бога, добро, справедливость, в мужа, гордилась его знаменитой «сестренкой», регулярно делилась семейным бюджетом с детскими домами и была счастлива вполне. Только иногда, среди веселой болтовни могла вдруг оборвать резко фразу, а ее синие глаза при этом застывали, и в них появлялась невыразимая тоска.

Дело о двойном взрыве закрыли через три месяца после открытия. Это было даже не дело — детские игрушки. Вишневый «жигуленок», который мчался навстречу свадебному подарку Дубльфима, числился в угоне, а водитель — в розыске. За рулем сидел Фиксатый — головная боль российской милиции, отпетый бандит с пятью ходками и уголовным стажем с детского горшка. Его опознали по двадцати шести золотым коронкам, которыми покойник при жизни гордился, как собственным прииском, и ненавидел, как особую примету. Ненависть одержала верх над гордостью и поставила точку в этом простейшем деле: Фиксатый пал жертвой разборок своих неразборчивых в средствах «коллег». Судебные эксперты провели экспертизу, а сыщики докопались, что «сааб» пострадал по вине светофора, который так некстати мигнул зеленым и дал дорогу двум автомобилям. Тут-то и подсуетился рок: в секунду, когда рвануло «жигули», иномарка оказалась рядом и пострадала за компанию, видно, судьба решила, что на пару погибать веселей. Такую версию, как окончательную и не подлежащую глупым сомнениям, огласил Шалопаеву следователь, глядя перед собой честно и открыто. А уже Мишка выдал потом информацию» сестренке».