Баррикады на Пресне. Повесть о Зиновии Литвине-Седом
Шрифт:
Втолкнули в полутемную камеру, дверь захлопнулась, лязгнул засов. Когда глаза привыкли к сумеркам, Зиновий оглядел новое свое пристанище. Высокая, но очень узкая — не более трех шагов в ширину — камера. Вверху, под самым потолком, квадратное окошко, крест-накрест перечеркнутое железными прутьями решетки. Стены серые, грубо оштукатуренные, шершавые. Узкая железная койка намертво закреплена на каменном полу. На койке — тощий мочальный тюфяк и выношенное, из солдатского сукна одеяло. Возле тяжелой дубовой двери с глазком посередине — зловонная параша. Воздух
Сильно болела, просто раскалывалась голова. Не обидел бог силенкой толстомордого тюремного начальника. И ударил умело. Видать, набил руку на арестантах… Повстречаться бы с ним без свидетелей, один на один, в укромном месте…
И что себя попусту тешить? Где такое укромное место для тебя найдется? Это для них везде укромные места. Он и посреди площади тебя шашкой засечет, и здесь в камере замордует… Чья власть, того и воля… Эх, батя, батя! Всю жизнь державному живоглоту служил, кровь за него проливал, за отца почитал и детей своих этому же учил… Да что там батя? Давно ли сам за ум взялся? Если бы не Никита, по сию пору бы на царя-батюшку молился… И до чего же обидно. От обиды злость глаза застилает. Только руки шибко коротки у этой злости…
По неопытности Зиновий не обзавелся тюремным календарем. И когда его наконец вывели из одиночки, он уже успел потерять счет дням.
Два конвоира с винтовками с примкнутыми штыками — один впереди, другой сзади арестанта — вели его по длинному тюремному коридору.
У Зиновия вызвала усмешку сверхпредосторожность: даже будь он птицею, некуда было упорхнуть из этих каменных стен. Он не знал, что такой порядок конвоирования был установлен подполковником Майснером по достаточно важной причине: возвращаясь в камеру после «собеседования» с начальником тюрьмы, один из политических выбросился в пролет лестницы и, ударившись о каменный пол, разбился насмерть. От погибшего надеялись получить особо важные показаниями Майснеру последовало тогда строгое внушение от высокого начальства.
С тех пор политических, особенно когда они следовали в кабинет начальника тюрьмы или обратно, вели со строжайшим соблюдением всех предосторожностей.
И вот он опять, как и в первый раз, остался с Майснером один, с глазу на глаз.
— Вижу, ты хорошо отдохнул, — сказал Майснер тоном почти сочувственным. — Отлежался, отъелся на казенных даровых харчах…
И на эту подлую насмешку Зиновий не позволил себе никак отозваться.
— Было время и подумать, — продолжал Майснер, — поразмыслить… Не так ли?
— Так точно! — послушно ответил Зиновий.
— Вот и голос прорезался, — с удовлетворением отметил Майснер. — Это хорошо. Это очень хорошо! — подтвердил штабс-капитан. — Потому что очень неприятно, очень обидно, когда собеседник все время молчит. Не удостаивает ответом. Это очень обижает и… раздражает.
И после короткого молчания уже строгим, сугубо официальным тоном:
— Известна ли тебе находящаяся на нелегальном положении политическая преступница Мария
— Никак нет, ваше высокоблагородие!
— Почему же кинулся отбивать ее?
— По дурости, ваше высокоблагородие. Ошибочка получилась. Я докладывал господину приставу…
— Что ты докладывал, мне известно, — жестко перебил его Майснер. — Приказываю мне свою глупую ложь не повторять! Я спрашиваю тебя, почему кинулся отбивать ее? Почему? Отвечай правду!
— Ваше высокоблагородие! Как перед господом…
— Господа оставь в покое! — со злобной угрозой процедил сквозь зубы штабс-капитан.
— …отродясь не видал я ее…
— А в Лефортово, на занятиях воскресной школы? «Знает, но не докажет», — промелькнуло у Зиновия, и он так же твердо ответил:
— Никак нет, ваше высокоблагородие.
Майснер встал из-за стола и, опершись длинными руками о край столешницы, словно пронзил долгим пристальным взглядом застывшего перед ним арестанта.
— Что же мне с тобой делать? — спросил как бы у самого себя. Помолчал и обратился уже к Зиновию: — Будешь говорить правду?
— Истинно, как перед…
— Молчать! — рявкнул Майснер и хватил кулаком по столу.
Вызвал конвой и приказал отвести арестанта обратно, в ту же одиночку. Потом вызвал старшего надзирателя и отдал ему еще одно распоряжение.
В этот же день, после обеда, Зиновия в первый раз за все время содержания в одиночке вывели на прогулку.
Едва он перешагнул порог двери, ведущей на внутренний прогулочный двор, и ступил на мощенную тесаным камнем площадку, кто-то накинул ему на голову крапивный мешок, кто-то другой проворно завязал вокруг горла, и началось избиение. Зиновий свалился и сжался в комок, оберегая, сколь возможно, от лютых ударов грудь, живот и голову.
Били недолго, но жестоко. Ногами, не разбирая по какому месту. После свистка дежурного надзирателя все разбежались.
Зиновия под руки отвели в одиночку. Он потребовал, чтобы вызвали старшего надзирателя.
Тот явился примерно через час.
— Требую свидания с прокурором, — заявил старшему надзирателю Зиновий.
— Ой, смотри, парень, дотребуешься… — не то жалея, не то угрожая, сказал ему старший надзиратель.
Зиновий твердо стоял на своем. Служитель правосудия навестил его на следующий день, к вечеру.
— Вы можете указать лиц, наносивших вам побои? — спросил помощник прокурора, внимательно выслушав Зиновия.
У помощника прокурора, молодого еще человека, было славное, слегка женственное лицо, и смотрел он на пострадавшего, можно сказать, участливо.
— Хотя бы одного можете указать?
— Не могу. Но должны были видеть дежурный надзиратель и конвойные, — ответил Зиновий.
— Они ничего не видели. На тюремном дворе одновременно происходили две драки…
Зиновий припомнил, что, когда ему набрасывали на голову и завязывали мешок, он действительно слышал какие-то крики в дальнем углу двора. Потом, когда били его самого, ничего уже, конечно, не слышал.