Беатриса в Венеции. Ее величество королева
Шрифт:
Он перешел к жалобам на ее интриганство, к опасениям насчет либерального манифеста. Черт знает, что из этого может выйти. Последние его... если не друзья, все-таки сторонники, англичане и наследник престола, управляющий нынче царством, ведь и они, пожалуй, отступятся... Статься может, уже отступились... Кто знает, что успела уже проделать с манифестом эта шустрая баба?
Фердинанд любил простонародные выражения.
— Англичане вовсе не ее ненавидят, — нараспев возразила герцогиня, — а ее интриги. Им хорошо известно, что женщина, которой должно же быть дорого... ну, хоть просто спокойствие вашего величества, мутит вокруг вас воду, рискует совсем сгубить эту несчастную
— Как? Что? — испуганно забормотал король. — Имя мое вмешивает?.. А я сам ровно ничего об этом не знаю... Всюду-то она свою своевластную голову без моего ведома сует. Это ведь она взбунтовала Калабрию, это она втянула королевство в такую жестокую войну... Я тут ни при чем... решительно ни при чем...
— Это правда, государь, что вы ни при чем. Но представьте себе, что этот манифест, вами подписанный, будет объявлен.
— А ты что же, знаешь о манифесте? — вскричал Фердинанд, причем лицо его позеленело даже.
— Я знаю от лорда Бентинка...
— От Бентинка?
— Да. Оттого я к вам позднее и приехала. Он был у меня утром, задержал, он и довез меня сюда, он мне все и рассказал. Рассказал, что под влиянием королевы ваше величество подписали либеральнейший манифест. Признаюсь, меня глубоко огорчило, что потомок Людовика Святого и Людовика Великого дал свое согласие на средство, которому он должен бы был противиться, даже если бы ему грозила мученическая участь его свояка, французского короля. Ведь это провозглашение главенства власти народной, несомненно, поведет к восстанию, к ожесточению народа против единственных, существенно поддерживающих вас друзей, т. е. англичан. Ведь только они одни вам доставляли относительное спокойствие. Они настояли на предоставлении наследнику вашего величества полномочий правителя, на удалении Каролины Австрийской. Все для того, чтоб парализовать опасные происки беспокойной женщины, которая, как вы сейчас заметили, виновна и в брожении Калабрии, и в войне. Сицилийцы спокойны, покуда около вас англичане. Но разжечь страсти моих земляков немудрено... И что тогда будет?
— Ого-го, да ты, матушка, как по книге о политике рассуждаешь! — воскликнул изумленный король.
Действительно, Флоридия никогда еще не касалась политики в беседах с Фердинандом. Намек короля на то, что она говорит теперь со слов Бентинка, заставил ее покраснеть. Однако она продолжала, не смущаясь:
— Я говорю потому, что предана вашему величеству, люблю вас, государь, всем сердцем. Если бы я в такую критическую для вас минуту не высказала всего, что у меня накопилось на душе, я была бы недостойна вашего доверия; я перестала бы быть вашим искренним другом, как вы меня называете, и оставалась бы только любовницей...
— Ну! Что ты говоришь! Зачем это! Не огорчайся же, душа моя, — возразил король, которому очень не нравился такой оборот разговора...
— Что же! Я бы не стыдилась такого звания; я бы гордилась им... Но только при условии, чтобы мне было предоставлено право оберегать любимого человека, предупреждать его об опасности...
Убедясь, что невозможно перевести беседу на более приятную тему, Фердинанд решился идти прямо навстречу грозе. Он бросил на стол салфетку, встал, подошел совсем близко к своей любовнице и, глядя ей прямо в глаза, твердо спросил:
— Скажи откровенно, это все Бентинк научил тебя мне сказать?
— Лорд Бентинк преданный мне друг. Но он еще более предан вашему величеству. Я и не скрываю, что я от него узнала все то, что понудило меня так откровенно заговорить с вами. Но я еще должна добавить, что если будет обнародован
— Известно?! Но каким образом? Мы были одни... Неужели у меня и в спальне сидят шпионы!
— Да, и хорошо еще, что шпионы не проглядели такой ужасной вашей ошибки, почти невольной ошибки, но уж чересчур опасной; лорду Бентинку это известно, и он считает крайне необходимым, чтобы этот промах был как можно скорее заглажен. Подумайте, государь, как только ваш манифест будет обнародован, так зашевелятся все либералы, все, кто обратил революцию чуть не в ремесло, кто совершает переворот, прикрываясь вашим же знаменем. Что они прежде всего изгонят англичан — это неизбежно. И также несомненно, что вслед за тем в Сицилию высадятся французы. Флот Наполеона давно сторожит с той стороны пролива... А их победа... Знаете, к чему приведет победа Наполеона? Ни больше ни меньше, как к присоединению нашей родной Сицилии к французским владениям.
— Да, необходимо ее арестовать; если мой генерал-комиссар не решится подписать указ о ее задержании, я сам подпишу, — воскликнул Фердинанд, задетый за живое.
Все, что говорила ему герцогиня, являлось как бы комментариями его собственных мыслей, которые мучили его вот уже несколько суток, с того самого дня, когда он подписал роковой манифест. Рассуждения герцогини были ясным выводом из его смутных дум. Ему уже не раз приходило в голову, что каковы бы ни были последствия решенной его женою борьбы — победа ли англичан, изгнание ли их, — расплачиваться придется ему: вторжение чужеземцев в Сицилию и присоединение этого последнего клочка его царства либо к английским владениям, либо к наполеоновской империи, смотря по тому, как сложатся обстоятельства. Искать поддержки у России, у Австрии было бы невозможно, как бы он, еще недавно могущественный монарх, перед ними ни унижался. Они никогда не простили бы ему провозглашения резко революционных принципов.
— Только такая мера, — продолжал он с негодованием, — могла бы хоть до некоторой степени предотвратить окончательную погибель государства, которую подготовила эта ехидна. Иначе вся Европа будет считать меня недостойным носить венец, который угодно было Всевышнему возложить на мою голову.
Флоридия в душе торжествовала, но приняла опечаленный вид и, с сожалением покачивая головой, возразила:
— Нет, нет. Я вам докладывала уже, как глубоко предан вам лорд Бентинк. Но должна сообщить, он считает арест чересчур опасной мерой. Она воспользовалась бы для защиты тем же самым манифестом. Чем бы вы могли доказать, что подписали его против своей воли, что вы не сообщник вашей супруги? Австрия неминуема будет жестоко оскорблена вашим поступком с дочерью Марии Терезии, и трудно даже предвидеть, какие меры она надумает принять против вашего величества. А вы знаете, что в настоящее время монархи, поставленные Богом правителями своих народов, более, чем когда-либо, должны поддерживать между собою твердо братские отношения.
— Так-то это так, — произнес король, подсаживаясь ближе к своей подруге. — Так! Но что же, однако, делать?
— Надо прибегнуть к хитрости: на интриги отвечать интригами...
— Не понимаю тебя.
— Разрешаете ли вы мне, государь, высказаться безо всякого стеснения, единственно в видах вашей собственной пользы, вашего личного спокойствия?
— Разумеется. Когда же я мешал тебе говорить со мной вполне откровенно?
— Но прежде скажите и вы мне совершенно откровенно: желали бы вы или нет, чтоб королева навсегда удалилась из Сицилии?