Беатриса в Венеции. Ее величество королева
Шрифт:
Король грустно повздыхал.
— Вы, государь, — отозвалась она, — собирались, кажется, ложиться в постель.
— Да, собирался. Но если ты хочешь сказать мне что-нибудь такое, что до завтра даже не терпит, так поговорим лучше теперь. Ты, кажется, также утомилась с дороги... А какая ты все красавица еще; и по-прежнему пикантная такая. Словно женщина в полном расцвете лет. Годы бегут, а тебя как будто касаться не смеют.
— Нет, я не утомлена, — резко возразила Каролина, — я никогда не устаю, особенно когда надо бывает подумать о серьезных делах, о благе нашего несчастного королевства,
— О! — воскликнул король, почесывая затылок всей пятерней, как истый неаполитанский простолюдин, — у тебя в голове все еще зайчики бегают.
— Мне, государь, необходимо переговорить с вами наедине, — настойчиво ответила она, заметив, что во время их разговора неслышно, но с низкими поклонами в комнату вошли патеркапеллан и двое придворных, деливших изгнание короля.
— Значит, что-нибудь очень важное, — заметил король не то с насмешкой, не то с досадой и обратился к своим придворным: — Потрудитесь удалиться, господа. Доброй ночи...
Патер, придворные, а за ними мажордом вышли.
— Ну, пойдем, пойдем, моя прелестная, в спальную ко мне пойдем, — приглашал Фердинанд жену.
Когда она вошла в следующую комнату, он, лукаво улыбаясь, потирая руки и молодецки потряхивая плечами, сказал:
— А что они о нас с тобой, Каролиночка, подумают? А?.. Подумают, что нам с тобой захотелось в спальне остаться наедине. Ведь ты у меня еще такая хорошенькая, свеженькая... Право, знаешь, еще... еще такая...
— Ну, чего ты паясничаешь, — бесцеремонно обратилась к нему Каролина. — Самый последний неаполитанский лаццарони постыдился бы... Еще потомок Генриха IV и Людовика XIV, Карла III... А в твоей столице на троне сидит бесстыдный конюх. Подумай, что и здесь в Сицилии на престоле не ты сам, а глупая марионетка, которого ты туда посадил... Этот наш сынок, твой викарный, как лакей, во всем подслуживает нашим владыкам и ненасытным грабителям англичанам... Между тем подавленный народ проклинает за это тебя самого.
Фердинанд IV, усевшийся было на край кровати и собиравшийся сбросить кафтан, вдруг поднялся во весь рост, лицо его выражало и скуку, и досаду, и изумление.
— Это ты затем только сюда и приехала? — заговорил он раздраженно. — Как это я раньше не догадался? Ты ведь всегда появляешься сюда, чтобы меня мучить. Хоть бы пожалела немножко. Мало, что ли, у меня и без того неприятностей. Я потерял и сон, и аппетит. Охота и та опостылела. Вот и бедного Асколи услали отсюда. Я даже один сам с собой не имею возможности оставаться. Изо дня в день с утра до ночи около меня шляются люди, которых бы я давно послал ко всем чертям в тартарары. Недоставало еще, чтоб и ты надоедала мне своими вздорными, бесполезными причитаниями.
— Бесполезными? Да, бесполезными, потому что ты совсем распустился; трусишь. Унижений, которым тебя подвергают, не вынес бы ни один твой подданный. А ты терпеливо, как вол, шею под ярмо подставляешь.
— Вол! Какие у тебя, право, сравнения, Каролина! — заметил король не то лукаво, не то дурачливо.
Королева, не обратив на его слова внимания, продолжала:
— Бесполезны мои советы будут до тех пор, покуда ты не стряхнешь с себя апатии...
— А, совсем это не апатия, а философское подчинение обстоятельствам.
—
— Так-то оно так, — позевывая, отозвался Фердинанд. — Только у англичан есть кое-что посущественнее: штыки их солдат и пушки их военных кораблей.
— И у нас будет то и другое... Как-никак, а наши калабрийцы все еще держатся. Подай им голос; кликни их, ободри по-королевски — и у нас еще могут быть и штыки, и кинжалы. Очнись же наконец, тогда ты опять взойдешь на отцовский престол.
— Я и не прочь, если бы достаточно было только ногу на ступени трона поднять. Я, однако, полагаю, что мы можем довести и этих проклятых англичан до белого каления, как ты своими безумными предприятиями довела французов.
Король оживился; сонливость его словно пропала.
— Ну, будем рассуждать беспристрастно. Признайся, не ты ли сама была причиной наших невзгод, убедив меня открыть доступ в наши порты сначала англичанам, а потом и русским. К этому-то и придрался Бонапарт: не обращая внимания на наши уверения в нейтралитете, он не церемонился прислать целую армию воевать с нами. Меня — по пословице моих добрых неаполитанских лаццарони — холодной водой ошпарили. Ну, посуди сама, могу ли я, как ты советуешь, пуститься еще Бог знает в какое рискованное предприятие? Нет, душа моя, apres moi le deluge, как сказал мой дядюшка, или как он там мне приходится — Людовик XV.
— А о спасении своей души ты думать перестал, что ли?
— К чему это ты спасение души приплетаешь? Разве я не исповедываюсь аккуратно каждую пятницу? Разве не выслушиваю чуть не по три обедни в сутки?
— Да ведь англичане еретики, папа очень недоволен, что мы им так потакаем. Они враждебнее мусульман относятся к нашей святой католической религии. А между тем хозяйничают у нас; прикрываясь твоим именем, правят столь благочестивым народом, как наш. Ведь это позор, за который нам придется дать ответ Господу Богу!
По-видимому, этот аргумент подействовал на старого короля. Он задумался. Королева продолжала говорить: подметив произведенное на мужа впечатление, она спешила ковать железо, пока горячо.
— Уж если ты ничего не хочешь сделать для своего земного царства, позаботься хоть о Царствии небесном. Если обязанности короля стали тебе не по силам, хоть о христианских-то обязанностях позаботься; ведь ты сын святой апостольской католической церкви...
— Оно, конечно... я с тобой согласен, — нерешительно бормотал король. — Но все-таки я как-то...
— Кстати, — прервала его Каролина, — знаешь ты что-нибудь о новом законе для охоты, который англичане на днях провели в палате и против которого твой сын, генерал-викарный, не посмел рта разинуть?
— Новый закон? — словно очнувшись, спросил король, у которого еще не совсем угасла единственная страсть — охота. — Какой такой новый закон?
— Такой, что впредь никто, а следовательно, и ты сам, не имеет права охотиться в некоторые месяцы. Кроме того, есть местности, в которых охота на несколько лет вовсе запрещается.