Белая королева для Наследника костей
Шрифт:
Глава шестнадцатая: Мьёль
Раслер уезжает. Я не нашла сил, чтобы попрощаться с ним, как подобает жене и королеве: пожелать доброго пути, дать в дорогу оберег, над которым мне полагалось прочесть молитвы всем северным богам. Вместо этого я проспала весь вечер и всю ночь, а теперь смотрю, как мой король в сопровождении своей вездесущей длинноухой спутницы выезжает за ворота. Он не поворачивает головы, хотя я почти физически чувствую, что он близок к этому. И мне так нужен его прощальный взгляд — но я стою у окна, кутаясь в тяжелую шаль и молча наблюдаю за тем, как два всадника медленно растворяются на белоснежном полотне долины. И даже когда смотреть уже не на
Одиночество уже здесь.
Оно подкрадывается ко мне и тяжело дышит в затылок, отравляя своими безмолвными пророчествами: Раслер уехал и во всем полуразрушенном замке, который я когда-то называла своим домом, больше нет ни единой живой души, ради которой мне бы хотелось жить. Как ни ужасно это звучит. Я словно тряпичная кукла: отъезд Раслера пробивает брешь где-то в области моего сердца — и я чувствую, как в дыры высыпаются мечты, желания и эмоции. Остается лишь оболочка, которой ничего не хочется и которая с радостью бы впала в спячку до самого его возвращения.
И все же я — Белая королева. Я должна думать о людях, которые от меня зависят, должна помнить, что любая слабость — это гниль, которая разъедает даже самых сильных.
Поэтому я зову горничную и терпеливо выдерживаю скучный процесс одевания и укладки волос. Девчонка немногословна, и меня это радует — кажется, достаточно любого раздражающего звука, чтобы я снова впала в ярость. Даже несмотря на зарок держать себя в руках.
Я провожу день, занимаясь повседневными делами и заботами, которых, к моему большому облегчению, оказывается достаточно, чтобы утопить тоску. Проверить амбарную книгу и спросить с кастеляна за каждую унцию зерна, сделать выволочку слугам, пройтись по замку с мастером-строителем и раздать порцию словесных (и не только) оплеух за то, что кое-где работа до сих пор не сдвинулась с места. Когда-то всем этим занималась моя мать, а я потихоньку таскалась за ней следом. Тогда это казалось настолько увлекательным таинством, что я бы душу отдала, лишь бы быть хоть как-то к нему причастной. Занимаясь этим сейчас, я чувствовала лишь облегчение от того, что не провожу время в праздности.
Самое интересное — чтение писем, я оставила на следующий день, собираясь заняться этим с самого утра. Вот только сон ночью бежит от меня, словно я была убийцей с отравленным кинжалом.
Провалявшись в постели достаточно долго, чтобы начать снова сходить с ума, встаю, одеваю домашний теплый халат и присаживаюсь к столу. Кипа писем такая огромная, что внушает оптимизм — вероятно, этого хватит на несколько дней. А больше, я надеюсь, Раслер отсутствовать не будет.
Тусклый свет лампы бросает на стены длинные причудливые тени. Если долго на них смотреть, они начинают отлипать от стен и протягивать свои длинные бесформенные руки ко всему, до чего могут дотронуться. Усилием воли заставляю себя сморгнуть эти навязчивые образы. Здесь никого нет, лишь я и Огромная Беспощадная Тоска, которая распухает каждый час с момента отъезда моего короля.
Хватаю наугад первый попавшийся пергамент, скольжу взглядом по корявому размашистому почерку, пытаюсь представить, что за человек его писал. Неинтересно: какая-то чернильная болтовня ради болтовни. Я откладываю его в сторону и беру следующее. Жена лорда Акельгара интересуется, не хочет ли Белая королева присоединится к их инициативе организовать лечебницу для нищих. Я помню ее: маленькую седоволосую женщину с бесконечно грустными подслеповатыми глазами. Она так близорука, что передвигается исключительно под руку с такой же старой, как и она, служанкой. Выглядят скорее подругами, да и болтают так же непринужденно. Скорее всего это письмо тоже писала служанка. Я собираюсь с мыслями, достаю писчие принадлежности, чистый пергамент и пишу ответ.
Я перевязываю письмо лентой, растапливаю край сургучного стержня и капаю немного на скрещенные края. Последний штрих — печать. Еще одно таинство, которое теперь совсем меня не радует.
Третье письмо от какого-то купца с придурью — с трудом улавливаю смысл его послания.
Четвертое, пятое, десятое…
Они проходят сквозь меня единым бесцветным потоком. Я даже не тружусь запомнить прочитанное: половина из написавших, вероятнее всего, давно мертвы, ведь вся эта кипа копилась почти целый месяц. А судя по состоянию некоторых — и того больше. Оно и понятно: отец не любил бумажную волокиту, а потом…
Когда я отчаиваюсь найти что-то интересное, на глаза попадается пергамент почти в самом низу все еще внушительной стопки. На торчащем наружу обтрепанном краешке отчетливо видна часть аккуратной подписи. И она мне знакома.
Я так тороплюсь, когда тяну заветный пергамент наружу, что большая часть стопки словно срезанная гильотиной падает на пол. Не обращаю внимания, ведь я уже вижу цель.
Так и есть — это письмо от Артура. Мне хорошо знаком его почерк: аккуратные, любовно выписанные буквы, все строго одной высоты, изящно скользящие на невидимых строчках, словно легион крохотных канатоходцев. Странно, почему письмо здесь. И еще более странно, что оно вскрыто. Да и выглядит так, словно прошло через каждую пару рук в замке. Обычно отец оставлял за мной право самой вскрывать каждую весточку от Артура, но очевидно, у него была веская причина, чтобы сделать исключение.
Я подвигаю лампу поближе: чернила на пергаменте растеряли прежнюю остроту, и приходится напрягать зрение, чтобы прочесть некоторые слова.
С первых же строк становится ясно, что письмо адресовано не мне, и даже не моему отцу, что весьма странно. Артур пишет… Логвару. С которым всегда был на ножах. Мягко говоря. Впрочем, и тон письма соответствующий.
— Она больше никогда… Можешь хоть за жопу себя укусить… Я сделаю ее своей… — бормочу я вслух. И кажется, что даже тишина прислушивается, ловит каждое мое слово. — Если попытаешь… Получишь только ее хорошенькую белокурую головку…
Пергамент дрожит в моих руках. Прикрываю глаза, снова и снова повторяю в уме прочитанное, зачем-то пытаюсь произнести эти слова голосом Артура, его интонациями. Тщетно: он никогда не был таким грубым, он даже голоса повышать не умел. И все же нет ни единого повода думать, что я обозналась. Мы были близки почти год, виделись даже чаще, чем положено видеться жениху и невесте.
Нелепость какая-то. Бессмыслица.
Я понимаю, что мечусь в четырех стенах, когда тени от лампы уже окружают меня призрачным хороводом.
— Прочь! — выкрикиваю я, и они ненадолго замирают.
А потом я вижу хищный оскал беззубого рта на одной из их безликих голов-болванок. Пячусь к столу и хватаюсь за первое, что попадает под руку: нож для бумаг. Слепо размахиваю перед собой, режу воздух. И лишь немного погодя понимаю, что снова поддалась панике и позволила страхам одержать победу. Нужно время, чтобы прийти в себя.
Я озираюсь по сторонам в поисках письма: нужно еще раз прочесть, попытаться разобрать больше слов, понять, кто такая «Она». У Артура нет ни братьев, ни сестер, его мать, как и моя, давно в могиле.