Белая Русь(Роман)

Клаз Илья Семенович

— Еще что придумаешь? — отрезал Поклонский. — Не воровством ли уличаешь?

— Серчать нечего, — нахмурился Вартынский.

Оба вздрогнули, посмотрев на оконце: показалось, что скрипнула ставенька. Пан Поклонский прикрыл крышку ларца и придавил крепкой ладонью.

— Ветер, — успокоил Вартынский.

— Я не серчаю. — Поклонский поднял тяжелый взгляд. — Подумал бы, чем благодарить за маентки, потом уж ждал злата.

Вартынский ничего не ответил — только задрожали губы. Если б мог он сейчас, разбил бы ларец на голове дяди, растоптал, размолол злато, чтоб никому

не досталось. Пересохшим ртом настойчиво проронил:

— Дели!

Поклонский вынимал из ларца кольца, внимательно рассматривал их и раскладывал в две кучки. Одну кучку придвинул поближе к себе, вторую, меньшую, к Вартынскому.

— Из моей доли надо отдать пану Шелковскому, — оправдываясь, сказал Поклонский, но все же вынул из ларца еще один браслет и положил в кучку Вартынского.

— Вот, бери…

Вартынский ладонью ссунул со стола в подол рубахи свою долю и, ничего не говоря, вышел из опочивальни. В своей спаленке высыпал злато в тряпицу и заложил под подушку.

Накинув кафтан, вышел на крыльцо. Ночь была ветреная, но не темная. Показалось Вартынскому, что у кустов мелькнула тень. Присматриваться не стал — колышатся и шуршат ветви сирени и акации. Подошел к углу дома и тут же был схвачен сильными руками. Не успел ни вырваться, ни крикнуть. Острая боль пронзила все тело. Его отпустили, и Вартынский тяжело упал на землю.

Спустя полчаса Вартынский очнулся. Кое-как дополз до крыльца. Или служанка услыхала шорох, или тоже выходила по надобности, но наткнулась на Вартынского и с криком бросилась в дом. Проснулись слуги. Поднялся переполох. Зажгли свечи. Вартынского принесли в комнату. Грудь его была в крови. Он с трудом приоткрыл глаза и слабыми губами прошептал:

— Они убили меня…

— Кто?.. Говори кто?!. — кричал Поклонский в самое лицо и тормошил слабую руку.

Но пан Вартынский больше ничего не успел сказать…

2

Всю осень Поклонский получал плохие вести от чаусского старосты. Тот сообщал, что холопы ни денег, ни хлеба не дают, все больше и больше проявляют своевольство, в полк идти не желают. А с тех пор, как Могилев принял русское подданство, а на Украине черкасы собрали раду и объявили о своем решении идти под руку московского государя, все время грозятся побросать хаты и податься с бабами и детьми к черкасам.

Вести тревожили Поклонского. Тревожили потому, что с тех пор как получил в собственность Чаусы и четыре деревни, от холопов не имел ни гроша, ни зернышка. Но деньги и хлеб он взыщет раньше или позже. То, что мужики в полк не идут и службу нести не желают — дело хуже. Полк тает с каждым днем. Те, кто три месяца назад сами шли и просились принять ратниками, теперь тайно бегут к казакам или в леса, где собираются в шайки. Эти шайки не только жгут панские маентки, но и завязывают бои с небольшими войсковыми отрядами.

Поклонский собирался в Чаусы, но поездку откладывал из-за осенней распутицы: в сентябре и октябре шли дожди. Дороги раскисли и стали плохо проезжими. В конце октября начались морозики. Лужи на шляхах затянуло тонким белым ледком. Поклонский собрался в дорогу.

Выехал рано утром. Кони легко шли по

твердой земле. В Чаусы прискакали за полудень. Староста повел в хату, выставил мед и мясо. Поклонский не прикоснулся к снеди. Одно, что к седлам были привязаны корзины с провизией, другое — не хотел брать угощение от старосты, которого собирался наказывать.

Староста послал бабу за казначеем. Тот немедля явился и, переступив порог, упал в ноги Поклонскому. Полковник не стал ожидать, пока казначей произнесет все здравицы.

— Говори, сколько собрал налога?

Казначей расстегнул кожушок, снял с шеи веревочку, на которой болтался мешочек.

— Девяносто семь злотых, милостивый пане!

— А остальные?

— Божатся лавники и купцы, что после ярмарки отдадут сразу.

— Передай купцам и лавникам, что буду сечь нещадно за долги. Знают те и другие, что деньги нужны на военные потребы. Мне, полковнику белорусцев и защитнику вашему, не к лицу увещевать чернь и мещан. Сами должны знать обязанности и блюсти их.

Казначей кивал седой бородой и повторял:

— Так, пане милостивый, так… Молимся денно и нощно за твое здоровье.

Поклонский деньги взял.

— К новому году чтоб все долги были отданы. Не то тебе первому бороду вырву!

В десяти верстах от Чаус деревня Горбовичи. Поклонский решил на обратном пути заехать в Горбовичи и приказать холопам везти зерно в Могилев.

Горбовичи прижаты густыми сосновыми лесами к шляху. Десяток хат, словно старые обомшелые грибы, наполовину торчали из земли. Живности у горбочевских хлопов никакой. Жили тем, что сеяли хлеб и промышляли мелкого зверя. У деревни текла неглубокая, но богатая на рыбу речушка. Мужики ловили плотву, вялили и солили ее на зиму. За последние полсотни лет дважды горели Горбовичи. Первый раз налетели татары. Девок и мужиков забрали в полон, стариков и детей порубили, а деревню сожгли. Второй раз гроза подожгла хату. От нее пошли пылать другие. И оба раза Горбовичи выживали, отстраивались заново. Казалось, не было силы, которая могла испепелить навечно эту тихую, заброшенную в лесах деревню.

Возле первой хаты Поклонский соскочил с седла и приказал старосте, которого взял с собой, звать мужиков из всех хат. Пока староста ходил, прикинул, что деревня может дать два воза хлеба. Рожь уродила в этом году, и хлопы собрали ее вовремя. Староста быстро возвратился. Сняв шапку, мял ее в трясущихся руках.

— Нету хлопов, пане…

— Собери! — недовольно ответил Поклонский и щелкнул кнутом по голенищу.

— Пусто в хатах…

Тревожное предчувствие овладело Поклонским.

— Куда подевались хлопы?

— Поубегали, пане…

Поклонский сжал короткое плетеное кнутовище. Не спрашивал, куда поубегали. Было ясно: подались на Украину или в русские земли. Поклонским овладел неудержимый наплыв ярости. Он схватил отвороты полушубка и тряхнул старосту. Мужик побледнел.

— А я, что, не Русь?!. Говори, не Русь?!. Кто я?!. — Поклонский швырнул мужика, и тот, выронив шапку, полетел на землю.

Не поднимаясь, староста мотал раскудлаченной головой и шептал в страхе:

— Прости, милостивый…