Белая Русь(Роман)

Клаз Илья Семенович

Мешкович слез с телеги, осмотрелся красными, помутневшими глазами и пошел, хватаясь руками за смолистые стволы. А перед самым лицом плыли синие и красные круги. Остановился возле сосны, отдышался, на мгновение закрыл глаза. Когда поднял тяжелые веки, удивился, что лежит. Слабые пальцы судорожно сжимали пучок сухого, желтого мха. Поднялся с трудом и побрел через ельник. Шел, казалось ему, долго. Снова закачалось небо, завертелись сосны, заваливаясь набок. Вдохнул прохладный воздух и закричал:

— Эге-ей!.. — и, как эхо, отдалось в голове, в ушах далеким и протяжным: «Э-эй…»

Очнулся Гришка Мешкович возле костра. Пахло дымом. Кто-то

приподнял его голову и приставил ко рту кружку. Выпил холодной воды и попросил склонившегося над ним человека:

— Позови Гаркушу… Гаркушу…

Гришка Мешкович слыхал далекие, глухие голоса, и почему-то чудился ему колокольный звон, который нарастал в ушах глухими и тяжелыми ударами. Расслабилось тело, и показалось Гришке, что полегчало. Только по груди, по ногам мелкой колючей дрожью прокатился озноб…

Когда снова поднесли к губам кружку, он не поднял голову, не раскрыл рта. Гаркуша подошел, посмотрел на большой, покрытый испариной лоб, снял шапку. И мысли не было у Гаркуши, что в поясе у мужика зашито ему письмо. Много приходит люда к нему в загон и просят коня да саблю…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Из Пинска пана Скочиковского выпустил Иван Шаненя. Открывая ворота, сказал:

— Услугу твою помню, пан, и плачу услугой…

За панским возком катилась еще телега со скарбом, и три мужика подталкивали ее на взгорках. Пан Скочиковский держал путь на Варшаву через Берестье. Прямым шляхом не поехал. Сказывали, что у Дрогичина бунтует чернь. Скочиковский, проклиная смуту, повернул в объезд на Охов, на Хомск. Там стоит войско пана Мирского и ехать надежнее.

Приехал в Охов и попал в объятия пана Луки Ельского. Другим бы разом пан войт и руки не подал. Скочиковский заметил, что пан Лука Ельский похудел, осунулся. Только глаза по-прежнему горят и голос не стал слабее.

— Всех до единого посажу на колья! — обещал он. — Детям и внукам закажут бунтовать.

— О, ваша мость, пане пулкувник, одна теперь надежда на вас. Вор и разбойник Шаненя просил у меня железо, дабы сабли черкасам ковать. Убить грозился, если не дам. Не испугался и не дал! Вырвался из города судом… Чернь с казаками вместе буйствует, грабит шляхетный город, разогнали иноков в монастыре и коллегиуме. А потом, ваша мость, неслыханную дерзость совершили: достопочтенного пана ксендза Халевского мученической смерти предали во дворе костела.

— Халевского?.. — Ельский почувствовал, как прилил к голове жар. Поднялся со скамейки, снова сел и проронил только одно слово: — Та-ак!..

Скочиковский продолжал:

— Костел черкасы и чернь разграбили, затем могилы святых людей осквернили…

— Завтра сам веду в Пинск войско. Следом идет стражник пан Мирский с артиллериею. Обложим схизматов с божьей помощью со всех сторон, — пан Ельский на мгновение поднял бледное лицо к небу.

— Ядрами их, пане войт! Да не жалейте железа. Отольем его, сколь надо будет во имя спасения Речи! — И увидав Зыгмунта: — Чего стоишь, тать безухий?! Прикажу второе отрезать и ноздри вырвать. Распрягай коней и давай им овса!

Зыгмунт начал распрягать коней.

Скочиковский остановился в мужицкой хате, выгнав в клуньку хозяев — бабу и мужика. Зыгмунт внес мешки со скарбом. Наговорившись с паном Ельским, Скочиковский брезгливо смахнул с полатей на пол старую, слежавшуюся солому и приказал Зыгмунту принести охапку сена. Потрапезничав

мясом, запил вином, лег и захрапел.

Зыгмунт вышел во двор и долго сидел в телеге. Ночь была светлая, лунная. Изредка месяц нырял в облака. Серые, таинственные тени ползли вдоль леса. Зыгмунт поглядывал на хату, слушал, как позвякивали уздечками кони. Сидел и думал про слова Скочиковского «ядрами их… ядрами». Вспомнилось, как пять год назад Зыгмунт на глазах у пана обронил в Пину топор, привезенный из свейского государства. Топором тем рубили баркас, чтоб по рекам ходить. Был топор очень ловок в деле — широкое, тонкое лезвие, плоский обух и сварен из дивного железа: только раз в месяц на точиле тянули. Тогда пан Скочиковский кричал: «Батогами его, батогами!..» Зыгмунта били батогами, хоть топор он тут же достал из воды. Кабы это было единственный раз! Не счесть, сколько гулял панский кнут по его спине. Теперь все еще не заживает обрезанное ухо, все сочится кровь и болит голова. Завтра-послезавтра не кнутом, а ядрами будут стегать по мужикам. Наверно, знать не знают в Пинске, что к городу движется войско. Сесть бы сейчас на коня и — в город, туда, к ремесленникам, и черкасам, и работному люду… Туда, к ним, к таким же обездоленным, как он сам… Там, в Пинске, найдется и ему сабля… Тихо позвякивает уздечкой буланый конь, тянет сено, пофыркивает и тычет мордой в бок Зыгмунту.

Зыгмунт отвязал повод, сжал его в жесткой ладони. Раздумывал: так уехать, или расквитаться с паном за все сразу. И не быть в долгу? Видно, так будет справедливей. Слез с телеги, пошел к хате. Тихо ступал, а казалось, что шаги гремят на всю округу. Потянул дверь. Она предательски заскрипела. Заворочался в сене пан Скочиковский, засопел, повернулся на бок. Замер Зыгмунт посреди хаты. Выждав, приблизился к полатям. Пан глубоко дышит носом, присвистывает. «Чего медлить?.. — спросил себя холоп. — Вот сейчас… И за все сразу… За все муки, что сносил… За все страдания…» И, навалившись на пана Скочиковского всем телом, сжал, словно клещами, потную, теплую шею…

Вышел из хаты с трепетким сердцем. О штаны брезгливо вытер вспотевшие ладони. В деревне было тихо. Взобрался на буланого и задергал поводья. Двенадцать верст конь прошел к рассвету. Ворота в город были заперты, и Зыгмунт яростно застучал кулаком.

— Чего колотишь? — послышался осторожный недовольный голос.

— Впускай! Важное дело к атаману.

— Какое дело?

— Не твоего ума. Да не мешкай!

Стража пропустила Зыгмунта, и верховой казак повел его к шляхетному городу, где стоял шатер Небабы. И джуре Любомиру ни единого слова не сказал Зыгмунт. Твердил свое: атаману выложу. Любомир разозлился — может быть, у хлопа тайные коварные умыслы? Ощупал Зыгмунта и, убедившись, что под рубахой нет кинжала, пошел будить Небабу. А тот уже не спал, весь разговор слышал за тонким пологом.

— Пусть заходит.

Зыгмунт вошел и, как мог, все рассказал Небабе. Атаман слушал, и когда Зыгмунт замолчал, спросил вкрадчиво:

— Ты — лях. Как же ты решился на измену королю?

Вначале Зыгмунт растерялся и не знал, что ответить. Хлопая близорукими глазами, морщился, как от боли, и, наконец, виновато вымолвил:

— Лях. А если и лях? Пан одинаково сечет, что белорусца, что ляха, что черкаса. И ляху несладко под паном.

Небаба был доволен ответом.

— Достойно! Вот тебе казацкое спасибо! — и протянул руку. Откинув полог, крикнул: — Джура, собирай сотников. Зови еще Шаненю и Велесницкого.