Белая Русь(Роман)

Клаз Илья Семенович

Выходить на дорогу Гришка Мешкович не решался, хотя и прошло уже немало времени. Думал о том, что если б были еще дозорные в тайном залоге — дали бы о себе знать. Долго сидел Гришка у дороги, посматривал по сторонам. Ни верховых, ни мужицких телег не видно. Когда солнце перешло за полудень, поднялся и, не выходя на шлях, пошел еле заметной тропкой. Тропка была влажной, и вскоре снова началось болото. «Была не была! — решил Мешкович и вышел на шлях. — До деревни можно идти спокойно, а там надо ждать снова тайный залог…»

Вечером Мешкович подошел к деревне. Шляхом

заходить в нее побоялся. Решил податься огородами. Возле одной из хат увидел ребенка. Мальчишка не заметил Мешковича. Гришка осторожно приблизился.

— Мамка в хате?

Увидав незнакомого, мальчишка заплакал и убежал в хату. За ним прошел Гришка Мешкович. В хате баба взяла ребенка на руки, молча и без удивления смотрела на Гришку.

— Добрый день! — Мешкович устало опустился на скамью. — Не знаешь, баба, есть ли в деревне залог?

— Вроде бы нет. — И пожала плечами.

Мешкович облегченно вздохнул.

— Посмотри-ка, что у меня там… — сморщился Гришка, снимая рубаху.

Баба охнула:

— Где это тебя так?

— В лесу на сук напоролся.

— Ой ли правду говоришь? — баба посмотрела с укором. — Порублено.

Мешкович попросил:

— Обмой.

Рана была неглубокой, но сильной. Баба мокрой тряпицей вытерла засохшую кровь. Прикладывая сухие листья аира, качала головой. Все плечо покраснело и дышало жаром. Баба стянула с шеста чистую рубаху.

— Надевай!

— Я свою.

— Твоя в крови вся. Вон как задубела.

— Рубаха дома, а где твой человек? — Мешкович оглядел хату и начал надевать сорочку. Натягивал ее с трудом — шевелить плечом было больно, а рубаха оказалась тесной.

— Известно, — замялась баба. — На барщине. Хлеба молотит. Нонче уродило на хлеб.

— Молотит… в лесу?

— Язык что шило у тебя, и пытлив ты больно, — баба отвернулась и завозилась у печи.

Она поставила на стол миску крупника. От миски шел аппетитный запах варева. Мешкович поел. Видно, от усталости потянуло на сон. Не поднялся.

— Добрая ты, — сказал ласково бабе и вспомнил свою Марфу. — Сбережет тебя бог!

Ночевал Гришка Мешкович в копне сена. В нем было душно и млосно. Всю ночь мучила жажда, и спал плохо. Виделись страсти. Потом казалось, что летел куда-то в пропасть, проваливался и остановиться не мог. Когда ворочался на бок, ныло плечо и дергало всю руку. Рано утром поднялся и зашагал с холодком. Шел и дивился тому, что ноги становились тяжелее с каждым шагом, а в голове все больше и больше шумело. Подумалось, что после смерти Марфы слаб стал и стар. Не зря люди говорят, что старость начинается с ног. К вечеру совсем выбился из сил. С трудом добрался до деревни. Мужик пустил в хату и предложил трапезу. От еды отказался и завалился на солому.

Утром Гришка Мешкович сообразил, что не в, усталости дело. Вся спина, грудь, ноги горели огнем. «Захворал», — решил он и попросил у мужика браги. Ее не оказалось. Но у кого-то хозяин раздобыл келих сивухи. Мешкович выпил ее. Заработало сердце чаще, ударил жар в голову.

— Отлежись, — посоветовал хозяин.

— Не могу. Идти надобно.

— Твоя

воля, — пожал мужик плечами. — Был бы конь — подвез бы тебя.

— Далеко ли до Горваля?

— Далеко. Скоро будет место Житковичи. Потом, сказывают, за сто верст — место Калинковичи. А там останется недалече. Верст еще с половину сотни.

Шел Гришка Мешкович, и жаркой голове не давали покоя мысли: дойти бы быстрее, найти Гаркушу. А там бы отлежался в хате или черкасском лагере. Только теперь уже не плечо, а вся спина горит. Сильнее мучит жажда. За день во рту ничего не было, окромя воды. И есть не хотелось.

Верст за двадцать от Калинкович Гришку Мешковича настигли фурманки — ехали мужики за лесом для пана. Забрался в телегу, лег на сено и не мог понять, в дрему ли впал или в забытье. Как из тумана, то выплывало, то пропадало лицо ксендза Халевского, вскудлаченная голова Карпухи и кунтуши, кунтуши… Потом мужики напоили кислым молоком, и казалось, ему полегчало. Но когда свернули со шляха и Мешкович слез с телеги, почувствовал, что дальше идти не может — не идут ноги. Кое-как доплелся до деревни. Седой согнутый старик с удивлением рассматривал Мешковича и хриповато гундосил:

— А я думал, хмельной. Водит тебя в стороны… Думал, с чего это бражничает мужик? — выставив ухо, сморщился: — Про что спрашиваешь? Стар я, глух…

— Не знаешь, где казаки ховаются?

— В лесу, вестимо. Где ж им ховаться!

— Лесов вокруг много. В какую сторону ни иди — лес. — Мешкович поднял сонные глаза.

— Кто тебя знает, что ты за человек и откуда ты, — закряхтел дед, недоверчиво оглядывая Мешковича. — Может, паны тайно послали тебя? Ходишь да высматриваешь. Мне помирать скоро, и грех на душу брать негоже. Не ходил я за казаками…

Мешкович решил, что дед, пожалуй, не знает, где казаки, но то, что слыхал о них — сомнения быть не может. Голова кружила, хотелось лечь, и совсем не стало сил разговаривать. Гришка устало прикрыл глаза.

— Мне надобны они, дед. Понимаешь, надобны… Панам я прислужник плохой, и ты меня не бойся…

Дед поверил.

— Побудь малость. Скоро вернусь.

Долго сидел Гришка Мешкович. Пил студеную воду, что подавала в ковшике старуха. Наконец заскрипела дверь. За дедом в хату вошел человек. Хоть и был в избе полумрак, под бородой Мешкович разглядел еще не старое лицо. Пощипывая бороду, мужик опустился рядом на лавку.

— Зачем тебе казаки понадобились? — твердо спросил он. — Или жить тебе без них нет мочи?

— Не ошибся. А если веры мне нет, пойдем вместе, — уговаривал Мешкович. — Не просил, если б не захворал. Видишь сам, на ногах не стою…

Мужик запряг лошадь. Мешкович залез в телегу и провалился в сон. Сколько пролежал, не знает, но открыл глаза, когда тормошил его мужик. Телега стояла в старом сосновом лесу. Мужик говорил, а Мешкович его не слышал.

— Оглох, что ли?!. В третий раз тебе толкую. Пойдешь на запад солнца. Попадешь в ельник. За ельником снова лес, да помельче этого. Левее овраг будет. В него не спускайся. Там увидишь. Версту, может, и будет.