Белая ворона
Шрифт:
— Кое-кто со мной уже встретился.
— Кто же?
— Этот человек сказал, что он — член еврейской подпольной организации, но не назвался.
— Интересно. Уж не хочет ли эта еврейская организация получать помощь от Германии, чтобы избавиться от англичан?
— Именно так он и сказал. Вы что, уже с ним встречались?
— Нет, но их резон вполне понятен: «Враг моего врага — мой друг». А что он хотел от вас?
— Чтобы я передал в Берлин его предложение сотрудничать с нами.
— Вы передали?
— Не успел еще. Дела заели.
— А как вы
— Он сказал, что сам со мной свяжется.
— Сообщите мне заранее о месте и времени вашей следующей встречи. И не забудьте, что со мной «не успел еще» не пройдет. Вы меня поняли, Шульц?
— Не извольте беспокоиться, герр Кляйншток.
Время от времени в «Аль-Кармель» появлялись безобидные объявления о продаже велосипедов и скупые заметки о велогонках в Европе. И в тех, и в других была зашифрована информация для агентуры Кляйнштока по всей Палестине.
11
Летом Домет с Аделью и Гизеллой поехали в Ливан отдохнуть и повидаться с престарелым дядюшкой Джабаром.
Дядя написал, что будет рад встрече с племянником. Путешествие на поезде было для Гизеллы в диковинку, и она всю дорогу не могла оторваться от окна.
Домет снял дачу в Эйн-Софар, где во время войны размещалась его часть. Там мало что изменилось с тех пор, разве что в казино пускали всех, у кого были деньги, а среди дачников Домет увидел шумных палестинских евреев, которые вели себя так, будто они дома, и поморщился.
Дядю Джабара Азиз в последний раз видел на похоронах отца. Дядя уже не преподавал в университете. Он жил в просторных апартаментах, стены были заставлены книжными шкафами, но в них уже не было места, и книги лежали на столах, на стульях и даже на рояле, на котором дядя в молодости любил играть. Он давно овдовел, и хозяйство вела неприветливая экономка. Она же присматривала за дядей и называла его «господин профессор».
Дядя очень состарился, но сохранил прежнюю величественную осанку.
— А ты повзрослел, — сказал дядя после объятий. — Я помню тебя еще мальчиком.
— С тех пор много воды утекло, — заметил Домет, а про себя подумал, что его отец тоже мог бы дожить до таких преклонных лет. — Дядя, как ты себя чувствуешь?
— Я себя уже не чувствую, — вздохнул дядя. — Для меня время остановилось, а я все еще продолжаю двигаться. Всю жизнь меня занимало только прошлое, с настоящим я мирился, а будущим не интересовался.
— А меня как раз всегда интересовало будущее, — сказал Домет.
— Не одного тебя. В старину люди ходили узнавать будущее к оракулу, сегодня ходят к гадалке.
— У гадалки я уже был.
— И что она тебе нагадала?
— Не знаю. Я ушел не дослушав.
— Испугался?
— Да.
— Ну, и правильно сделал, что ушел. Пути Господни неисповедимы, пусть они такими и остаются.
— Что ты сейчас пишешь?
— Сейчас я не столько пишу, сколько думаю.
— О чем же?
— О закате Востока и о новой породе человека под названием левантиец, или, проще говоря, восточный человек. Ты ведь читал «Закат
— Да.
— Тогда ты, должно быть, помнишь его мысль об опасности, которая исподволь подкрадывается и к Востоку. Да, Восток до недавних пор еще сохранял привычный образ жизни, вековые моральные устои, которые делают человека более порядочным, более терпимым.
— Но, дядя, ты же не станешь отрицать, что на Востоке всегда хватало жестокости, попрания личности.
— Не стану. Но наряду с ними на Востоке сохранялись и сострадание, и человеколюбие, и чувство локтя, чего уже давно нет на Западе. Там, как ты знаешь, жестокость, несправедливость, подавление личности возведены, если не в закон, то в норму общественной жизни, чего на Востоке пока еще нет. Здесь остаются прежние устои: люди, независимо от того, на какой ступени иерархической лестницы они стоят, пекутся о своих родителях, верят в Творца и в установленный Им порядок вещей. Когда-то на Западе было все то же самое, но Запад давно изменился, а Восток — пока еще не совсем.
— Чем же ты это объясняешь?
— Тем, что в современном мире сократились расстояния, увеличилась зависимость Востока от Запада, от его промышленности, от международных финансов. Западом завладела жажда наживы. Она сметает все на своем пути, не считаясь с моральными устоями. Не то чтобы Восток никогда не знал этой жажды — просто она не была всепоглощающей. «Закат Востока» — вот как я назову свою книгу, если Всевышний даст мне время ее написать.
Что же касается левантийца, то раньше так называли жителей стран восточного побережья Средиземноморья, а теперь левантиец — это понятие. В него входят лень, зависть, гордыня, и никакой связи между местом проживания и этим понятием нет. Наряди левантийца в европейское платье — и он сойдет за европейца. Падение Рима объясняют тем, что в нем больше не оставалось римлян. Падение Востока будут объяснять тем, что на нем не осталось арабов. А если и остались, то искалеченные западной цивилизацией.
— Но есть арабы-мусульмане и арабы-христиане. Ты что, не видишь между ними разницы?
— Оставим мусульман. Посмотри на арабов-христиан. Они же научились пить вино, отошли от веры, тянутся к злачным местам, где царит порок, живут не по слову Писания, а по теории Ницше…
— Дорогой дядя, прости, что я тебя перебиваю, но насчет Ницше ты заблуждаешься. Его «Заратустра» — великое творение духа, а его теория сверхчеловека идеально подходит к нашему веку, когда сила слова отступает перед силой кулака.
— И ты прости, дорогой племянник, но из нас двоих профессор философии все же — я. Уж поверь мне, что теория твоего Ницше не выдерживает никакой критики, это бред больного воображения. А то, что в наш век сила слова действительно отступает перед силой кулака, лишний раз показывает, что я весьма своевременно прожил свою жизнь. Пусть кулачные бои состоятся без меня. Ну да ладно, я что-то разговорился. Лучше ты расскажи о своих пьесах.
— Я давно ничего не писал. Газета не оставляет мне ни минуты. Кстати, ты ее регулярно получаешь?