Белая ворона

Лазарис Владимир

— Получать-то получаю, но… не стану скрывать, она на меня производит странное впечатление.

— Почему?

— Потому что ты, человек, воспитанный в духе христианской терпимости, поставил свое перо на службу воинствующему исламу, который не терпит иноверцев. Не будь ты моим племянником, я решил бы, что ты — из окружения иерусалимского муфтия.

— А чем тебе не нравится иерусалимский муфтий?

— Вести серьезную дискуссию в категориях «нравится»-«не нравится» нельзя. Я боюсь одержимых людей, будь то муфтий, Муссолини или этот немецкий канцлер. Одержимые

тащат мир в пропасть. Мне недолго осталось, но все мое естество восстает против насилия. Не хочу, чтобы люди истребили друг друга. А твоя газета насквозь пропитана духом насилия.

— Помилуй, с чего ты это взял?

— Разве ты не призываешь разделаться с англичанами и с евреями?

— Что значит «разделаться»? Я никого не хочу лишать жизни. Я только хочу, чтобы наша арабская страна принадлежала нам, арабам.

— Вот это я и называю «разделаться». У нас в Ливане арабы живут в мире с евреями, как они жили в средние века в Испании.

— Дядя Джабар, о чем ты говоришь! Средние века кончились — в XX веке миром правят не философы, а генералы.

— Вот в этом-то и кроется корень зла. Все генералы не стоят одного философа. К генералам можно добавить и кое-кого из журналистов.

— Ты имеешь в виду меня?

— Я имею в виду тех, кто сеет рознь, кто сбивает невежественный народ с пути истинного — иными словами, людей безответственных.

— А кто определит меру ответственности человека? Закон? Народ? Господь Бог?

— Мера ответственности определяется совсем просто: она прямо пропорциональна свободе, которой пользуется человек. Чем больше свободы, тем больше ответственности лежит на нем.

— Это все — слова. А на деле нельзя оставаться над схваткой, как ты, дядя. Извини за откровенность. В Палестине решается отнюдь не философский вопрос, кому она будет принадлежать — арабам или евреям. Иными словами, сохранится арабский народ или исчезнет. Так что мое перо служит не воинствующему исламу, как ты изволил выразиться, а арабскому народу, и только ему.

— Прости, Азиз, я отвык так долго спорить и устал. У меня к тебе единственная просьба: не печатай больше моих эссе в своей газете.

Обозленный, Домет решил не рассказывать Адели о беседе с дядей и не идти с ней к нему в гости, как она просила. Сказал, что дядя плох и никого не принимает.

Три недели летнего отдыха пролетели как один день. За это время Домет свозил Адель один раз в Бейрут и один раз повел в казино, где она выиграла пятьдесят лир и купила себе новую шляпку.

12

Когда Домет вернулся из Ливана, его ждало приглашение от муфтия. Польщенный, Домет едва дождался назначенного дня.

Точно так, как в детстве Домет увидел перед собой оживший портрет кайзера, так сейчас он увидел перед собой оживший портрет муфтия. Домет не мог скрыть растерянности, но муфтий привык к тому, что в его присутствии люди теряются.

Муфтий протянул Домету руку для поцелуя и пригласил его сесть, а сам сел по другую сторону низкого резного столика слоновой кости. Слуга принес кофе. От вида за окном дух захватывало. Золотая

люстра солнца висела над яркой лазурью Иудейских гор и над сверкающим куполом мечети. В прозрачном воздухе гигантский сад казался картиной, которую Господь вставил в раму. Домет хорошо знал ритуал и пил медленно, воздавая хвалу гостеприимству Великого муфтия, который удостоил его, неприметного редактора какой-то газеты, столь высокой чести.

— Ну, зачем же так скромничать, дорогой Домет, — шутливо пожурил его муфтий. — Мы прекрасно знаем, каким успехом пользуются ваши пьесы, знаем, что их ставили в Берлине.

— Великий муфтий в курсе всех дел! — восхитился Домет, стараясь не выдать волнения.

— Да, — согласился муфтий. — Мы даже знаем, что в свое время одна из ваших пьес была очень популярна среди евреев… — Муфтий искоса взглянул на побагровевшего Домета и, как ни в чем не бывало, продолжил: — Знаем и то, что, к счастью, вы вернулись на путь истинный.

— И больше никогда с него не сойду, — заверил Домет муфтия, глядя ему прямо в глаза.

— Мы в этом не сомневаемся, — благосклонно кивнул муфтий. — Ваша «Аль-Кармель» приносит большую пользу нашему общему делу. Я давно хотел познакомиться с вами лично и поблагодарить за ваше участие в освободительной борьбе арабского народа против англичан и евреев.

— Я готов делать для нашего народа все, что в моих силах.

— Кажется, вы говорите по-немецки?

— Не хуже, чем по-арабски.

— Прекрасно.

Муфтий не пояснил, почему это «прекрасно», и продолжал:

— Вы сделали благое дело, Домет, напечатав «Протоколы сионских мудрецов»: дали возможность арабскому народу ознакомиться с этим подлинным документом. Теперь арабы узнают о еврейских планах завоевать весь мир. Как все, кто страдает паранойей, евреи одержимы идеей-фикс, что их преследуют немцы и арабы. Всякий, кто не видит, что они больны, болен сам. Мы ведем войну не на жизнь, а на смерть с одержимыми, и в этой войне для нас каждый солдат важен не менее генерала.

— Если я хоть чем-то могу помочь Великому муфтию, я буду счастлив это сделать.

— Ответ, заслуживающий похвалы. Я рад, что мы нашли общий язык, и хотел бы, чтобы вы печатали на страницах вашей газеты материалы, которые я буду вам посылать.

— Сочту за честь. Если только цензура…

— Об этом не беспокойтесь. К тому же я полагаюсь на ваше профессиональное мастерство, — улыбнулся муфтий.

— Великий муфтий безмерно добр ко мне.

— Вот мы и договорились. Да, чуть не забыл. Вы знакомы с иностранными журналистами, аккредитованными в Палестине?

— Кое с кем знаком.

— Знаете ли вы, кто такой Пьер ван Пассен?

— Да, я читал его статьи. По-моему, он склонен поддерживать сионистов.

— Вот и я обратил на это внимание. Постарайтесь ему и его заграничным коллегам дать правильное представление о нашей, арабской, точке зрения на события в Палестине. Журналисты всех стран, подобно их коллегам из великой Германии, должны понимать, что еврейское засилье опасно не только для Палестины, но и для всего мира. Я полагаюсь на вас.