Бельгийский лимонад
Шрифт:
Улиц здесь в обычном понимании этого слова не существовало, из конца в конец тянулись изломанные щели-лабиринты, куда выплескивались помои, выгребалась из топок зола, беззастенчиво сваливался всяческий мусор. Воспринималось это без какого-либо осуждения, каждый жил «на чемоданах».
Прилепилось к Нахаловке и еще одно прозвище — Теребиловка. Ночами тут пошаливали, обирая запоздалых прохожих. Теребили.
Пацанва здешняя росла задиристой, сплошь сорви-головы, и когда, бывало, бежишь в школу сам-один, того и гляди наткнешься на чей-нибудь мосластый кулак. По этой причине все «больничные» сбивались на выходе из ворот в группы по трое-четверо,
Мне повезло: путь до школы и обратно я, как правило, делил не с попутчиками — с друзьями, общение с которыми было важной составной частью моего бытия.
Саша Васин, высоконький, но не изросший, жилистый, с античным волевым профилем, видел себя в будущей взрослой жизни в военной форме, работал в этом плане над собой по всем линиям, включая, само собой, и физическую подготовку. Причем занимался по собственной программе и без поблажек, до седьмого пота.
У Фили Гриднева, напротив, жизненные установки не отличались особой четкостью контуров, жил, как сам признавался, что твоя трава. Был он смугл и черноволос, и прозвище к нему приклеилось — Цыган. С ударением, не знаю почему, на первом слоге. Филя откликался на него без обиды.
Еще что выделяло Филю — врожденная потребность, именно потребность о ком-нибудь заботиться, кого-нибудь опекать. В нашей троице на положении опекаемого оказался, в силу своей безвольности, ваш покорный слуга. Да в общем-то, если не лукавить, я вовсе не тяготился этой опекой.
Школьные дела у Фили складывались то с плюсом, то с минусом, способностями бог не обидел, но подводила безалаберность. Ну, и пофилонить не считал смертным грехом. В это же самое время мою успеваемость держал под неослабным контролем, убеждал и совестил, а чтобы упредить отговорки, снабжал учебниками и тетрадями, в том числе общими, с клеенчатыми, очень тогда ценившимися корочками. И не забывал время от времени напомнить, что мы на девятом, наиболее ответственном витке школьной программы.
Он и на внешний мой вид распространял дружескую заботу, не мирясь с изъянами в виде оторванной пуговицы на пиджаке, или, к примеру, без должного тщания выглаженной рубашки. Хотя на себя в этом плане никогда не тратил ни усилий, ни эмоций.
Как раз с моей школьной экипировкой и связан эпизод, ради которого, собственно говоря, я и посчитал возможным зазвать читателя по ту сторону войны. Отец в это время сильно погрузнел, и к описываемой осени один из двух имевшихся у него костюмов сделался неприлично кургузым. А ткань была добротная и броская — с искрой по светло-серому, со стальным отливом полю. На семейном совете решили перекроить костюм под мои габариты.
При этом никто, включая меня, не рассчитывал на особый успех. Тем неожиданнее и приятней оказался результат: из меня получился франт, необыкновенный франт. По определению Фили, настоящий лондонский dandy, образ которого незадолго перед тем нам довелось разбирать до винтика в сочинении по литературе. Я даже не сразу набрался решимости появиться в этакой обнове в классе.
Надо сказать, парни у нас, в своем большинстве, одевались без изыска, возможностями такими просто не располагали. Но двое щеголей все же имелись. И держались петухами, выпендриваясь и один перед другим, и перед всеми нами. А теперь представьте, как в одно прекрасное утро появляется третий претендент на звание dandy — ему, может быть, и не переплюнуть штатных модников, но зато он из своих, из общей массы. «Принцы» были безоговорочно
Ясное дело, откровеннее всех ликовал Филя. И был готов, что называется, сдувать с моей пиджачной пары пылинки. А на той первой перемене, когда меня обглядывали, общупывали, обсуждали и обшучивали, стоял у локтя, даря участие и поддержку.
Прошло несколько дней. Обычно если кому-то из нас троих приходилось задержаться после уроков, остальные считали долгом подождать. А тут Саша объявил, что записался в секцию гимнастики, у них установочное занятие, и это может протянуться до позднего вечера.
— Топайте без меня, — сказал нам с Филей, — а то буду переживать, что зазря томитесь.
Сибирь шелестела сентябрьской листвой — уже с позолотой, но еще не прихваченной заморозками. Утрами стало бодрить, а днем прогревалось — впору загорать. Это я к тому, что мы обходились пока без верхней одежды, и мне давалась возможность продемонстрировать обнову не одним лишь соклассникам.
Выйдя на улицу, я с напускной небрежностью застегнул пиджак на одну пуговицу, что делало его, как представлялось, особенно элегантным, и, размахивая в такт шагам порыжелым кожаным баульчиком из отцовского, еще фельдшерского реквизита, направился вслед за Филей к нашему персональному лазу в школьной ограде. Трехэтажное каменное здание школы высилось в избяном разливе «частного сектора», переставшего числиться окраиной Анжерки благодаря взявшей на себя эту роль Нахаловке. Нахаловка кособочилась тотчас за оградой, и мы, дабы не давать крюка до калитки, отстегнули в дальнем углу пару штакетин и ныряли точненько в щель-улицу, что вела к больнице.
Прежде, до своего сказочного превращения, я протискивался в пролом, нимало не заботясь, задену или нет плечами занозистые рейки, теперь же, оберегая пиджак, всякий раз снимал его, облачаясь вновь уже за пределами ограды. Естественно, сия процедура, в конце концов, наскучила, и сегодня приготовился было сигануть в дыру при параде. Однако Филя оставался на посту:
— Ать, ать, — осадил ворчливо. — Тише едешь, целее будешь.
Устыдившись, безропотно подчинился заботе друга и, выставив впереди себя пиджак с баульчиком, скрючился в тесном проеме. И не успел еще оставить его за спиной, еще не распрямился до конца, как почувствовал: кто-то тянет из рук ворот пиджака. Вслед за этим чей-то ломкий басок тюкнул по сердцу:
— Годящая хламида. Дай-ка примерить!
Передо мной моталась конским, косо подрезанным хвостом выгоревшая челка, нависшая над роем блеклых, осенней выпечки веснушек. Я онемел от неожиданности и наглости, и, пока приходил в себя, моя рука с баульчиком автоматически втиснула его между коленей и поспешила на помощь пиджаку.
— Ладно жадничать-то, — взметнулась челка, — поносил сам, дай поносить брату.
В горле у меня что-то булькнуло, что-то, похожее на всхлип, это помогло прорваться затору:
— Что ты выдумываешь, какой ты мне брат!
— Ну, пущай племяш, я согласный и на племяша.
Тут потек шов на плече пиджака. И почему-то совершенно бесшумно, без обычного в подобных случаях треска. Искры на расползающейся ткани вспыхивали и тотчас гасли, умирая. Рукав отделился, став достоянием налетчика.
У меня перехватило дыхание, в уши прихлынул шум закипающей крови. И сквозь него пробился из-за спины девчоночий вскрик Фили:
— А-а, — со стоном выплеснул он боль и ярость и всегдашнюю свою бесшабашность. — Н-ну, гад!