Бельгийский лимонад

Падерин Геннадий Никитович

Хриплый голос майора становится на морозном ветру надсадно сиплым. Майор пытается прокашляться, но это мало помогает, он с трудом выталкивает изо рта ледышки слов, сопровождаемых тусклыми сгустками пара.

— ...Учитывая особый характер задач, поставленных командованием Советской Армии перед нашим соединением, мы не вправе иметь в своих рядах людей, подверженных разложению...

«Подверженных-отверженных, — подхватываю я машинально про себя, — отверженных, отверженных...»

Слово вынырнуло случайно, но именно оно становится стержнем, превращается

для меня в стержень, на который нанизывается происходящее. Выходит, мой друг стал изгоем? Но за что? В чем это разложение проявилось?

— ...В соответствии с законами военного времени, — пробивается между тем в сознание сиплый голос, — трибунал постановил: приговорить бывшего красноармейца Гриднева Филиппа Сидоровича по статье «За изменнические намерения» к высшей мере наказания — расстрелу. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит.

До этой минуты я еще на что-то надеялся, почему-то верилось, да, наивно, совсем по-детски верилось, что мы всего-навсего на спектакле, который разыгрывается с воспитательной целью. И вот — «Обжалованию не подлежит»!

Вытолкнув последние ледышки, майор в очередной раз прочистил кашлем горло, однако ничего больше не сказал. Спрятал в карман полушубка очки, сложил вчетверо серый листок и оглянулся на комбата. Я тоже невольно перевел на него глаза.

Комбат стоял на шаг впереди строя, спиной к центральной шеренге. Наш взвод попал при построении в левое крыло, и я увидел лицо комбата, немолодое уже и сейчас жестко-отчужденное, лишь в профиль, со щеки. Кровь в этот момент отлила от нее, щека сделалась свинцовой, не бледной, а именно свинцовой, и по ней свинцовым жаканом судорожно перекатывался крутой желвак. Вниз — вверх, вниз — вверх...

Я смотрел на комбата, словно завороженный, не в силах оторваться, но на самом-то деле просто-напросто оттягивал под этим предлогом, всячески оттягивал миг, когда надо будет повернуться к Филе и уже не украдкой, как до этого, и не контурно выхватывать из пустой белесости его понурую фигурку, не мельком, не вместе со всеми, а соединиться с ним напрямую, один на один, глаза в глаза. Где было взять для этого мужество?

Я смотрел на комбата, на его жакан, но одновременно в радиусе обзора оставался и майор. Работало, предельно обострившись, боковое зрение. Майору явно хотелось, чтобы после оглашения приговора все дальнейшее взял в свои руки комбат, он с этой мыслью, верно, и оглянулся на него, однако тот не проявил готовности. Тогда майор, решительно буровя снег, подошел к нему сам, протянул листок.

— Привести в исполнение! — просипел угрюмо.

Комбат в ответ проговорил что-то невнятное, что-то пробурчал вполголоса и поспешно убрал руки за спину. Не взял листка. И даже отступил на полшага назад, как бы попятился. Все в нем, я понимал, было сейчас натянуто до предела, до срыва, подобно тетиве, которая вот-вот зазвенит, пустив стрелу. Но он, как видно, знал свой шесток — ограничился молчаливым самоустранением.

Майор, против ожидания, не стал метать молний, произнес без обиды и раздражения:

— Замараться

боимся? Кто угодно, только не мы? — и без перехода властно выхрипнул: — Командиры взводов, покинуть строй! Бегом ко мне!

Я был отделенным — командовал первым отделением, а тут ранило, хотя и легко, взводного, и на меня легла его ноша. Так что приказ майора касался, в числе других, и меня. Только я, переступив с ноги на ногу, остался на месте.

— Все в сборе? — спросил майор, выстраивая созванных командиров в цепочку.

Я замер: неужели у комбата недостанет порядочности промолчать? Нет, он и тут не вызвался помочь майору, зато вылез ротный санинструктор Антон Круглов:

— Наша рота неполным составом представлена, — выкрикнул услужливо, — пулеметный взвод сачкует.

И махнул в мою сторону вихлястой, как хвост шавки, рукой. Я непроизвольно втянул голову в плечи, будто это могло спасти от неминучести. В это время кто-то из второй шеренги, пытаясь мне помочь, робко известил майора:

— Младшего лейтенанта нет в строю, он ранен.

Майор переступил нетерпеливо:

— Кто-то же исполняет обязанности! — вновь повернулся к комбату: — Капитан Утемов, прошу хотя бы это обеспечить!

Комбат в очередной раз перекатил из конца в конец жакан, поглядел в нашу сторону. И, наверное, что-то предпринял бы, но я опередил его:

— Не могу я в Гриднева стрелять, — выплеснулось у меня с надрывом, — он мой товарищ, еще со школы!

Майор резко вскинулся, сделал по направлению ко мне несколько быстрых шагов.

— Школьный товарищ? — переспросил, как мне показалось, с ноткой непонятной надежды. — Так что же, на этом основании ты готов оправдать его поведение?

В усталых глазах не было ни гнева, ни осуждения, майор смотрел на меня испытующе, не более того, и неожиданно предложил:

— А не занять ли тебе из солидарности место рядом с ним?

Нет, он не ерничал, он просто давал возможность сделать выбор, но у меня никогда не было той остроты реакции, как у Фили, я замешкался, засуетился душой, и минута Поступка истекла: майор опамятовался, осмыслил, надо думать, свой порыв или пожалел, что поддался чувствам, зашагнув в запале за черту допустимого, опамятовался и пробурчал с какой-то странной опустошенностью:

— Смотри ты, школьное товарищество вспомнил! А этих не признаешь за товарищей? — повел щетинистым подбородком вдоль ряда выстроившихся перед ним командиров. — Не с ними тебе делить судьбу?

Стянул с руки перчатку, подержал ладонь на лбу, провел по небритым щекам, как бы понуждая себя собраться, и вдруг требовательно ткнул пальцем, показывая, где мне надлежит встать, превратившись в недостающее звено откованной им цепочки «палачей». И отвернулся, уверенный, что не посмею ослушаться. И я, обдирая душу о колючки совести, с болью и ненавистью к себе, пряча глаза — от Фили, от всего нашего carre, — с покорностью раба проследовал на указанное место.

Майор глянул исподлобья и отошел в сторону — встал сбоку от цепочки, оставив нас лицом к липу с осужденным.