Бельгийский лимонад
Шрифт:
— Приготовились! — распорядился, вскинув руку с перчаткой в кулаке.
Цепочка, подчиняясь, взяла на изготовку автоматы. Я тоже поднял свой ППШ [9] .
Наступил момент, самый, может быть, трудный во всей моей жизни, когда невозможно стало больше оттягивать, уводя глаза в сторону от Фили: я собрал силы и посмотрел, наконец, на него. Посмотрел и тотчас со стыдливым чувством облегчения проглотил застрявший в горле ком: Филя не видел меня. Его отрешенный и до неправдоподобности спокойный взгляд был устремлен к нам за спину, поверх наших голов. Я невольно обернулся,
9
Пистолет-пулемет Шпагина.
— По изменнику Родины, — вонзился в душу хриплый возглас, — очередью... пли!
Автоматы взлаяли один к одному, взлаяли и одновременно умолкли. Взлаяли и умолкли. А Филя остался стоять.
Филя остался стоять, по-прежнему отрешенно глядя поверх наших голов, только шапка, выскользнув из задубелых пальцев, распласталась у ног — раскинула суконные, сразу омертвевшие крылья на первозданном, ночного помола снегу.
— Саботаж? — повернулся к нам майор, и в глазах у него я опять не увидел ни гнева, ни осуждения. — Черная работа не для белых рук?
Не знаю, как дальше развивались бы события, не раздайся в эту минуту угодливый выкрик:
— Разрешите обратиться, товарищ командир!
Я узнал по голосу нашего службиста-санинструктора. Майор в ответ молча взмахнул рукой.
— Готов привести в исполнение! — истерично проверещал санинструктор. — Изменников жалеть — победы не видать!
И праведник Круглов срезал автоматной очередью Филю.
Филя под ударами пуль сначала почему-то подался вперед, даже, показалось мне, выбросил для шага правую ногу, потом резко откинулся навзничь и тут же исчез из глаз. На виду остался окоченелым рябчиком серый взгорбок шапки.
Оказалось, Филю поставили на краю ямины-могилы, загодя выдолбленной в затверделой земле. Ночная метель припорошила ямину и выброшенный наверх грунт — эту насыпь я и принял издали за береговой уступ.
Майор проявил неожиданную человечность — позволил предать тело друга земле. Когда я спустился в ямину, чтобы надеть на Филю шапку, и приподнял сникшую голову, услыхал, как кто-то шепчет сквозь всхлипы: «Филя, ты же весь белый!.. Совсем белый!.. Совсем не Цыган, Филя!..»
Потом я долго рыхлил саперной лопаткой успевшие смерзнуться комья суглинка, сбрасывал их, отводя глаза, в могилу и все оглядывался мысленно на тот обжигающий миг, когда майор предложил занять место рядом с Филей.
Почему, ну почему я не ухватился за эту соломинку! Кто знает, казнил я себя, встань в ту минуту подле Фили, бок о бок с ним, наберись мужества разделить его участь — прояви готовность к этому, тем самым как бы поручившись за него, кто знает, может, соломинка обратилась бы в ниточку надежды? Вдруг майор остановился бы? Не приказал же бы он, в самом деле, расстрелять нас обоих!
И в какой-то момент шевельнулась под сердцем, стала вызревать гнетущая догадка: а что, если майору и нужен был этот мой шаг? Нужен был повод, чтобы — нет, не перечеркнуть приговор, на такое его власти не хватило бы, — отложить исполнение? Перенести? А там, смотришь, трибунал вернулся бы к этой истории, рассмотрел все по новой, уже без спешки и запальчивости...
Комбат не дал зазвенеть тетиве — его пригнула служебная дисциплина. А что
На фронте ко всему привыкаешь, со всем сживаешься, в том числе с постоянным ожиданием собственной гибели. Не ты первый, не ты последний, от Судьбы не уйдешь. И уцелев после очередного боя, принимаешь это без особых эмоций, как игру случая, который подарил тебе еще один день. В следующий раз может и не подарить. Но когда уходят в небытие друзья, сердце, проводив их, подолгу не в силах вернуться на место, сосущая пустота в груди лишает фронтовые будни последних красок.
Смерть Фили отозвалась не только болью, рядом с ней поселилась тень упущенного шанса: вдруг Филю удалось бы спасти? Стала преследовать навязчивая идея — повстречаться с тем майором. Один лишь он мог все расставить по местам. Но как было на него выйти?
Весь наличный состав батальона квартировал, как уже упоминалось, в шалашах из елового лапника. Для штаба же выдолбили землянку. И соорудили там печурку, которую разрешалось протапливать с наступлением темноты. Чтобы не выдать нас дымом. Но странное дело, этот самый дым почему-то чаще всего шел не в трубу, а в дверцу, стелясь сизым маревом над земляным полом на высоте полуметра. Чтобы не изойти слезами и кашлем, обитателям не оставалось ничего другого, как усаживаться на корточки или ложиться на пол.
В такой вынужденной позе — ничком над картой-двухверсткой, расстеленной на полу, я и застал капитана Утемова. Поневоле и самому пришлось улечься рядом.
— Что у тебя, Абросимов? — поднял он глаза от карты.
— Мне бы в штабе бригады побывать...
Давясь наползавшим от печки дымом, принялся торопливо громоздить заранее приготовленные слова. Комбат не перебивал. Перевалившись на бок, он вытянул из кармана кисет с табаком, принялся сосредоточенно мастерить «козьи ножки». Наконец, одну сунул в рот, вторую протянул мне.
— Давай подымим, — усмехнулся, скосив глаза на колыхавшуюся над нами пелену. — А то здесь еще мало этого добра.
Он был в довоенной жизни школьным учителем, наш комбат, и нередко, общаясь с нами, командир в нем уступал место классному руководителю. В такие минуты от него исходило прямо-таки домашнее тепло. Только сейчас я не позволил себе расслабиться, мне показалось, он намерен увести разговор в сторону.
— Товарищ капитан, у меня...
Комбат не дал продолжить:
— Я все понял, Абросимов, все, все понял, но... Короче, на майора нам с тобой уже не выйти, — потер ладонью наспех побритый подбородок, перекатил жаканы. — Нет больше майора. Погиб майор.
...Над лесным массивом, где обосновался штаб бригады, пролетал, возвращаясь на свой аэродром, вражеский разведчик. И, надо полагать, чего-то такое углядел среди елей: ни с того, ни с сего заложил вираж, сделал круг, пошел на второй. Наши зенитчики забоялись промолчать: что, если этот доглядчик наведет на расположение штаба стаю бомбардировщиков? И ударили. И сбили. А когда самолет загорелся, в небе растопырились два парашюта.
Вражеские летчики сдались без сопротивления. Их разоружили и отвели, за неимением другого помещения, в подобную нашей землянку. А в землянке на ту беду отдыхал после ночной операции майор Сапегин. Будить пожалели, рассудив, что ввести его в курс дела можно будет и потом, когда проспится.