Бельгийский лимонад
Шрифт:
— Давайте, Василий Иванович, теперь окончательно уточним: где в этот период, то есть с весны 1944 года, дислоцировалась немецкая часть, в которой вы с Пожневым служили?
Бовин не отозвался — сидел с отрешенным, потемневшим лицом, из-под мясистого наплыва щек прорезались заострившиеся скулы. Голиков проследил за его по-странному сосредоточенным взглядом, устремленным куда-то левее окна, догадался: тот уцепился за никелированную трубку карниза, стоявшую в углу комнаты. Вспомнилось: перед началом беседы он намеревался ее убрать, но так и не сделал этого.
—
Он прервался, ожидая, очевидно, вопроса, но его не последовало, и тогда он с тем же выражением отрешенности на лице, никак не вязавшимся с напряженной сосредоточенностью взгляда, стал рассказывать обесцвеченным голосом:
— Только никакая это была не разведшкола, стояла наша батарея, усиленная пополнением из других батарей. Почему вместе со мной оказался и Пожнев. Мы там стояли, чтобы Бельгия не вздумала выйти из-под влияния Германии. С этой же целью, для устрашения населения, время от времени выезжали из расположения батареи с орудиями, курсировали по улицам...
Вновь сделал паузу и, опять не дождавшись вопроса, продолжал:
— Понимаю, может возникнуть вопрос: чем занимался личный состав, кроме таких вот выездов? Все тем же, что вызвало недоумение: изучением матчасти орудий, строевой подготовкой... Конечно, было и свободное время, разрешалось выходить в город, только не по одному, а в группе или хотя бы в паре с кем-нибудь...
Прервался, помолчал, не то в ожидании вопроса, не то собираясь с мыслями, заговорил вновь:
— Обычно я объединялся с Пожневым. Бродили, глазели, разговаривали. Он несколько раз высказывал свое намерение вернуться на родину. Представлял это в варианте, если попадет в плен к англичанам или американцам. Тогда было уже известно, что предполагается высадка десанта или, точнее, открытие второго фронта...
Опять умолк, поджав в раздумье белесые губы. Его не торопили.
— Еще что запомнилось, — двинулся дальше после паузы, — как ходили с Пожневым к бельгийцу, который держал магазинчик неподалеку от казармы, пили там лимонад...
— Как вы сказали? — не удержался Голиков.
— Ходили, мол, пить лимонад. Хозяин сам его готовил...
— Так, понятно.
— Он был сладкий...
— Понятно.
— И что было ценно, готовился не на сахарине, а на сахаре, в ход пускался только натуральный продукт. Хозяин не решился бы на подлог, он нас боялся...
— Еще бы.
— Нет, мы не угрожали ему. Но и не сюсюкали, это не поощрялось нашим командованием...
— Само собой.
— Не знаю, где он в то трудное время добывал натуральный сахар, это была не наша забота, главное, лимонад получался сладкий. Пили всегда с удовольствием. Организм ведь тогда нуждался в сладком, недополу...
Вдруг словно сработал внутренний тормоз, Бовин оборвал себя на полуслове, и выражение отрешенности на его лице уступило место осмысленности, а взгляд переместился наконец из угла комнаты на собеседника.
Голикову
Впрочем, так ли это было, на самом ли деле какой-то свет достиг его сознания, оставалось лишь гадать.
— Извините, я тут ударился в воспоминания, ушел куда-то в сторону, — сказал он после недолгого молчания, при этом в голосе у него так и не появилось красок. — У вас, очевидно, есть более существенные вопросы? Пожалуйста, я готов.
Голиков внимательно на него посмотрел и, помедлив, спросил:
— Скажите, Василий Иванович, что вас в свое время привлекло в вашей теперешней жене?
— Меня? В жене? Но какое это имеет... Впрочем, прошу извинить, забыл, что здесь вопросы задает одна сторона... Ну, как охарактеризовать, что конкретно в ней привлекло? Могу сказать только, что это брак по любви...
— А предыдущие три жены — с ними что, соединялись по расчету?
— Без любви и ласки, — не удержался от реплики Овсянников.
Бовин метнул в него бессильную молнию, повел плечами:
— Какие это три жены вы мне насчитали?
— Ну, как же: одну вы оставили в Случевске, другую на Алтае, и была еще некая Коршунова Мария Сергеевна, которую нам пока не удалось установить.
— Всю мою жизнь под микроскоп поместили?
Овсянников промолчал, вступил Голиков, напомнил:
— Но вы не ответили: что именно привлекло вас в теперешней, четвертой по счету, жене?
— Что могло в ней привлечь, кроме молодости и чистоты. Она была студенткой...
— Она в ту пору действительно была студенткой. Ну, а что представляла собой ее семья, родители?
— Родители? Мать — домохозяйка, отец — он был научный работник.
— Руководящий научный работник, добавьте, занимал руководящую должность в том самом научно-исследовательском институте, где...
— Пользуетесь информацией на уровне сплетен? — перебил истеричным выкриком Бовин. — Знаю, давно идет по нашему институту болтовня, будто после моей женитьбы на его дочери он помог мне устроиться в институт, а потом помогал готовить диссертацию, поспособствовал назначению на должность заведующего отделом...
— Почему это на уровне сплетен? — с обидой в голосе возразил Овсянников. — Я проверил по многим каналам, информация объективная, что было, то было.
Бовин развернулся в сторону Овсянникова, навалился грудью на стол:
— И куда же эта информация вас выводит, на какие мысли? Считаете, женился со специальной целью — проникнуть в этот институт?..
Овсянников не успел ответить: зазвонил внутренний телефон. Он поднял трубку, послушал, сказал невидимому собеседнику:
— Хорошо, Сережа, сейчас, — повернулся к Голикову: — Владимир Константиныч, Пылаев в приемной.