Бельгийский лимонад
Шрифт:
— Он что, дал на меня показания? — подался вперед Бовин и вдруг заспешил, брызгая слюной: — Ишь ты, гнида, себя пытается за счет других обелить. Вот уж кто, действительно, служил немцам, как говорится, не за страх, а за совесть, готов был разбиться, выполняя приказания немецких офицеров. Нас чуждался, был замкнутым и злым, мог запросто оскорбить, даже выдать секреты своего сослуживца, если ему от этого будет похвала. При нем не заводилось никаких разговоров или намеков о попытке убежать к партизанам. Дружбы у нас не было, мы избегали друг друга...
Голиков ждал,
— Так вот, тот же Данченко, например, излагает события куда с большим, так сказать, приближением к истине...
— Представляю, что он там на меня наворочал.
— Зачем вы так, Василий Иванович? Мы же ничего не берем на веру, все проверено и перепроверено по другим источникам.
— Могу я спросить, что это за источники?
— Да, конечно. Мы располагаем материалами следствия по делам Хрисанфова, Галкина, Воздвиженского, Лохова и других ваших сослуживцев по добровольческому карательному полку «Десна».
Бовин не опустил глаз, не отвел взгляда, только было видно, как у него стала наливаться кровью и без того багровая шея. Он непроизвольно потянулся к галстуку, ослабил узел. И столь же непроизвольно скользнул языком по белесому налету на губах.
— Да, крепко вы меня обложили, — повторил давешнее и с давешней же вымученной усмешкой. — А не будет это противоречить вашим правилам, если я попрошу ознакомить меня с показаниями Данченко?
— Ну, что же, — согласился Голиков, одновременно показывая Овсянникову глазами на его папку, — пойдем вам навстречу. Правда, с таким маленьким условием: ознакомим вас с ними не сразу в полном объеме, а в два приема.
— Козырную карту оставляете на конец? — понимающе сощурился Бовин.
— Нет, просто нам важно прежде услышать вашу трактовку тех событий, о которых там идет речь.
Бовин качнул головой, принял из рук Овсянникова прозрачный пластиковый пакет с листками машинописи, вооружился очками.
— Если не возражаете, — сказал, обращаясь к Голикову и просительно глядя на него поверх очков, — я потом, как прочту это, опять все изложу на бумаге. Мне так привычнее.
Снова сделали перерыв в беседе, снова оставили Бовина одного, а сами, все трое, переместились в приемную, расположились перед экраном.
На этот раз их напряженное ожидание было скрашено бутербродами и крепким чаем. Бутерброды и чай принесли и Бовину.
— А может, найдется кофе? — высказал он пожелание, не притронувшись ни к бутербродам, ни к чаю. — Хотя бы и растворимый?
Кофе нашелся.
Врачу предоставили возможность подкрепить силы «по-человечески», в столовой.
Бовин, как и ожидалось, буквально вгрызся в показания Данченко. Правда, сначала нетерпеливо пролистал их, что называется, с пятого на десятое, выискивая, верно, места, где встречалась его фамилия, но, когда пошел по второму разу, сделал даже несколько выписок. После этого принялся за новый вариант исповеди.
Как и давеча, курчавился на экране дымок от сигареты, беззвучно бежал по бумаге карандаш. Вскидывалась время от времени, поправляя очки, рука в белой манжете, и тогда
Голиков отошел к телефону — спросить, не поступало ли сигналов из «горячих точек» (ими были сегодня областная прокуратура и Москва — следственный отдел КГБ СССР). Хотя бы из которой-то одной. На связи, карауля сигналы, специально дежурил Сергей Пылаев.
— Владимир Константиныч, — сказал он с сочувственным вздохом, — я же понимаю, как только будет чего, сразу прибегу.
Заканчивая разговор с Пылаевым, Голиков увидел, как Овсянников, не отрывавший глаз от экрана, поспешно отставил стакан с недопитым чаем:
— Что он делает?
— Совсем, однако-то, с ума сошел! — вырвалось у Чедуганова.
Голиков метнулся к экрану: Бовин с остервенением рвал исписанные листы, складывая обрывки на поднос, с которого перед тем убрал тарелку с бутербродами. Разделавшись со всей стопкой, поднес к бумажному холмику зажигалку.
Овсянников вскочил, готовый ринуться в кабинет.
— Не мешайте ему, — остановил Голиков, — очередное вранье сжигает.
— А если правду? Выложился, а перечитав, испугался?..
Из «Дела об ордене»
«1945 г., декабря 7 дня, г. Гера.
Я, старший следователь 28 гвардейского стрелкового корпуса гвардии капитан Астахов, сего числа допросил задержанного сержанта сверхсрочной службы 64-й полевой авторемонтной базы 28 гск —
Данченко Ивана Николаевича, 1924 г. р., уроженца с. Случевск, Погарского р-на Брянской области, русского, гр-на СССР, из служащих, б/партийного, имеющего образование в объеме 10 классов, холостого, ранее не судимого, в Советской Армии с июня 1945 г.
Об ответственности за дачу заведомо ложных показаний по ст. 95 УК РСФСР предупрежден — (подпись Данченко).
Вопр.: Расскажите, где проживали и чем занимались до 1941 г., где вас застала война?
Отв.: До 1937 г. я вместе с отцом, матерью, сестрой и братом проживал по месту рождения — в с. Случевск Погарского р-на Брянской области... Потом вся наша семья переехала на жительство в город Погар, где отец стал работать в райкоме партии заместителем начальника отдела кадров. В 1940 г. отца избрали председателем колхоза в деревне Чаусы Погарского р-на, туда переехала и вся семья.
Началась война. В августе 1941 г. мы с матерью, братом и сестрой эвакуировались в глубь советского тыла, так как немецкие войска приблизились к нашему району. Отец же, как член партии, был райкомом оставлен в деревне Чаусы для организации партизанского отряда на случай, если наш район будет занят немцами.
Отец проводил нас за Десну и вернулся обратно, а мы поехали дальше на восток. Проехали километров 60-70 и в районе города Середина-Буда попали в окружение немецких войск. Решили вернуться, но не в Чаусы, а в Случевск — там у нас был свой дом. В нем потом и проживали, когда немцы оккупировали наш район. Отец скрылся.