Белое движение. Исторические портреты. Том 2

Кручинин Андрей Сергеевич

Посмотрим, однако, хотя бы на географическую карту. Во всех передвижениях Азиатской дивизии после отказа от прорыва к Верхнеудинску наблюдается, как мы уже упомянули, явно выраженный «дрейф» на юго-запад. Помимо условий местности, где теснины ограничивали свободу передвижения колонны и в известной степени задавали его направление, причинами могли стать и догадки генерала, что большевики будут «ловить» его в районе Урги и восточнее, - и, конечно, планы дальнейших действий. Но Тибетом здесь, очевидно, и не пахнет.

Помимо того, что пришлось бы преодолеть расстояние чуть ли не в две с половиною тысячи вёрст через солончаки Монголии, зловещие пески Гоби и неприступные горные хребты, - не слишком ли это даже для Унгерна?!
– для продвижения в Тибет ему следовало идти на юг, а не на юго-запад, где на пути сразу вставали бы дополнительные препятствия в виде хребта Хангай и горной цепи

Монгольского Алтая; а ведь география Монголии, в отличие от далёкой горной страны, была известна достаточно неплохо. Именно общее направление движения дивизии, существование в Кобдо и Улясутае подчинённых Унгерну группировок и, наконец, сорвавшееся у него несколькими месяцами ранее признание - позволяют с большой долей уверенности реконструировать стратегическую идею генерала.

Основываясь на разговорах с Романом Фёдоровичем, Д. П. Першин впоследствии так представлял себе развитие событий: «После кяхтинской неудачи у барона была главная мысль пробраться как-нибудь через Урянхайский край в среднюю Сибирь, т. е. Минусинский край, в русскую гущу Енисейской губернии, а затем оттудова в Западную Сибирь, чтобы среди сибирского крестьянства поднять антибольшевикское [28] движение...» Такие же прогнозы строили, по свидетельству современника, и чины Азиатской дивизии, и «большинство из них было совершенно убеждено в том, что барон ведёт их в Урянх[айский] край, т.е.
– на верную гибель» (Урянхай славился, по словам того же автора, «крайней дикостью и кажущейся изолированностью»).

28

Так в первоисточнике.
– А. К.

Но ведь Унгерн сам говорил, будто «возымел намерение уйти через всю Монголию на юг, объясняя это решение тем, что убедился в необходимости дать здесь “пережить красное” и предупредить “красноту” на юге, где она только начинается. Зарождающуюся на юге “красноту” он видит в революции, совершившейся в Южном Китае, и борьбе его с Северным Китаем», - и современный публикатор этого документа рассуждает, казалось бы, вполне логично: «Южный Китай был уже охвачен “краснотой”, и единственным местом на юге, где она “только начинается”, для Унгерна был Тибет. Только там можно было спокойно “пережить” всё происходящее в Китае и России». Беда лишь в том, что цитата взята из показаний, данных пленным бароном в Штабе экспедиционного корпуса; и если даже закрыть глаза на все содержащиеся в протоколе явные нелепицы (Унгерн якобы, ошибаясь на три года, неверно называет собственный возраст, утверждает, что «до [Великой] войны служил в полку, которым командовал барон Врангель, за пьянство был предан последним суду» и проч.) — остаётся закономерный вопрос: на чём основана интерпретация поведения барона в плену как его нравственной капитуляции, из которой следует буквальное прочтение протоколов допросов и безусловное доверие к ним? Почему, в условиях, когда борьба ещё не была окончена (продолжали сопротивляться Белое Приморье, Казанцев, Кайгородов), Унгерн должен был привлекать внимание противника к подлинным планам её продолжения? И неужели рыцарь мог предать своих соратников, даже если сам и был предан ими?

Да, ему суждено было пережить ещё и предательство. Разыгралась уникальная сцена: военная история знает бесчисленное количество дезертирств, когда один человек бежит из рядов войска, - и едва ли не единственный случай, когда дезертирует всё войско, бежав от одного человека. И человеком этим был генерал барон Унгерн-Штернберг.

На Селенге дивизия сделала первую серьёзную передышку после стремительного отступления из Забайкалья, и эти дни стали днями её разложения. В советской исторической литературе встречаются беглые упоминания о том, что разложение это произошло не без участия красной разведки; при заметном числе в рядах дивизии пленных красноармейцев и не подвергавшихся серьёзному отбору русских беженцев из Урги, присутствие среди унгерновцев советской агентуры отнюдь не выглядит чем-то нереальным, и если она действительно существовала, то работала весьма успешно. Из уст в уста передаются пугающие слухи о новых фантастических планах барона, о предстоящих походах (перспективы зимовки в Урянхае, не пугавшие генерала, должны были вселять страх в его подчинённых) и о том, что окончательно обезумевший генерал уже приступил к уничтожению своих же соратников, которое с каждым днём, если не с каждым часом, будет принимать всё большие и большие размеры.

Нам приходится снова вернуться

к вопросу о жестокости Унгерна, ибо в эти последние дни, как вспоминал один из офицеров Азиатской дивизии, барона «стали бояться как чумы, чёрной оспы, как сатаны». Однако подобные рассказы принадлежат - если называть вещи своими именами - людям, предавшим командира, пытавшимся его убить и бросившим затем на произвол судьбы. Вряд ли авторы совсем уж не сознавали впоследствии, что же они сделали, и не нуждались в запоздалом самооправдании; отсюда и могло явиться нагнетание ужасов в повествованиях о жестокостях Унгерна, охотно подхваченных позднейшей литературой.

В ней-то и заключается главное зло, ибо знаменитому бешенству «Даурского Барона» начинает придаваться совершенно не свойственный ему характер. Так, любители буддизма ищут здесь религиозную подоплёку, другие - принципиальное человеконенавистничество, доведённую до крайних, «практических» форм мизантропию. На самом же деле Унгерн - человек со средневековым сознанием - и действует в рамках средневековых норм поддержания порядка и дисциплины, а всё, чтовыходит за эти рамки, совершается им в состоянии аффекта, мгновенных вспышек ярости, во время которых ташур [29] в руках барона и в самом деле не разбирает ни правого, ни виноватого. В сущности, перед нами всё тот же забулдыга-офицер, который в октябре 1916 года кричал в комендантском управлении «кому тут морду бить?!» и махал шашкой в ножнах на испуганного адъютанта, но, опомнившись, «страшно сожалел» о случившемся. Вполне соответствуют этому и образцы речи барона, приводимые мемуаристами или сохранившиеся в его письмах: «Дауры меня изводят... Прохвосты»; «Дорогой Илья. Ты не наказный Атаман Амурского войска, а болван... Если останешься не у дел, приезжай - прокормлю»; «Ваше Превосходительство. Тронут твоим письмом. Времена вероятно плохие, что оказалась трезвая минута написать письмо»; «Автомобили держи неисправными: Монголия не настолько ещё окрепла, чтобы кормить дармоедов»; «Чего вы каетесь, я не Богородица»; «...Книгами ведать будешь. Понял! Адъютантство, значит, примешь... Да смотри, канцелярию у меня не разводить. Ну, вались. Палатка рядом». Этот простой, безыскусственный, грубоватый, склонный к столь же грубоватой шутке офицер отнюдь не похож на демоническую фигуру «хладнокровного палача» или «кровавого мистика»...

29

Монгольская плеть с относительно длинным черенком. Про Унгерна рассказывали, что ударом ташура он мог убить человека.
– А. К.

Но сейчас он действительно был в бешенстве. Несколько неудач подряд, потеря дивизионной святыни - иконы, всегда возимой с конницей Унгерна и оставленной в панике во время отступления от Троицкосавска, гибель соратников, измена Богдо-Гэгэна, срыв планов глобального наступления, ропот в дивизии - должны были до крайности обострить эмоции Романа Фёдоровича, которые обращались против его подчинённых. По лагерю ползли пугающие слухи, и дивизия уже не могла больше выдержать сгущавшейся атмосферы кошмара и безнадёжности.

Первым убили Резухина. Зачем это сделали, трудно сказать - составившие заговор офицеры вроде бы собирались пригрозить ему смертью, если он не согласится возглавить «войско» после устранения барона и вывести полки в Маньчжурию, но когда дошло до дела, оружие, видимо, начало палить само: те, кто в своих мемуарах писал потом о «безумии» барона, в эти часы и сами были не менее безумными. Поздним вечером 19 августа стоянку Унгерна (он разбил палатку в стороне от основного лагеря) обстреляли, но как-то суматошно и неуверенно, уже на ходу, - бывшая с ним бригада снималась и в полном составе, повинуясь иррациональному инстинкту, устремилась к ургинскому тракту.

Генерал не сразу понял, что происходит. Сперва ему показалось, будто началась паника из-за ночного налёта красных, и Унгерн бросился за уходящим «войском», пытаясь навести порядок, остановить, организовать сопротивление, да наконец - просто разобраться в ситуации. Поняв по отдельным репликам из строя, что перед ним - тотальное дезертирство, он ещё кричал, пугая уходящих предстоящими лишениями в Маньчжурии, но в ответ ударили выстрелы.

Ни одна пуля не задела барона, даже выпущенная кем-то заполошная пулемётная очередь. Наверное, слишком сильным было нервное возбуждение и слишком неслыханным делом - стрельба, почти в упор, по тому, кто водил их в бои, кто - и это должны были понимать - только что вытащил из красной западни, но сейчас становился призраком неминуемой гибели: измены Унгерн бы не простил и на дивизию обрушились бы новые репрессии.