Белые Мыши на Белом Снегу
Шрифт:
– Извините, - сказал я отчетливо, чувствуя, что на моем лице застряла и никак не сходит предательская понимающая улыбка, - извините, не могу. Я виноват только в краже. А Трубин, если вы помните, сказал, что претензий ко мне не имеет. Думаю, он скажет это и в суде. Остальное - ваши фантазии, и участвовать в них я не буду.
– Угу, - он отодвинулся.
– Хорошо. А таком случае и ты, и Полина твоя малолетняя - оба загремите на двадцать лет. Я хотел, как лучше.
– А Полина здесь при чем?
– я перестал улыбаться.
– Она просто бабку искала.
– Ты мне не рассказывай - бабку!
– вдруг разъярился Голес.
– Ты это кому другому
– его острые пальцы неожиданно впились в мое плечо, причинив боль.
Я попытался освободиться, дернулся, но он держал слишком крепко.
– Пустите, - пробормотал я.
– Не пущу!
– он выглядел издевательски веселым.
– А вот не пущу, и все - что ты делать станешь, сопляк?
– его закаменевшее лицо придвинулось совсем близко, а свободная рука неожиданно, повторяя, как в кошмарном сне, движение беленькой Беллы, коснулась повязки, закрывающей мой левый глаз.
– Будешь признаваться? Государство наше хотел утопить? Ну?!..
– пальцы надавили, и я взвыл.
– У входа стоит моя машина с водителем, там такой на тебя компромат - не вылезешь.
Меня озарила новая мысль, и я выкрикнул, плохо понимая, что делаю:
– Да вы сами эти листовки и подсунули туда!..
Голес вспыхнул, сделавшись сразу лет на десять моложе от румянца, залившего щеки:
– Говнюк паршивый, ты в чем государственного дознавателя обвиняешь?!
– пальцы зарылись в марлю, и я почувствовал, как из правого, здорового, глаза льются слезы. Боль была ужасной, сильнее даже, чем в тот момент, когда я встретился в темноте с проволокой.
– Прекратите!
– я стал слепо отбиваться руками, но он навалился на меня, словно собираясь задушить, и давил все движения, повторяя со злой радостью:
– Не трепыхайся, не трепыхайся, хуже будет!..
"Куда уж хуже", - подумал я и мельком удивился, что девочка за своим столом молчит. Она должна была орать при виде такого зрелища, как резаная, ведь картинка явно не для детских глаз. К тому же - она уверена, что я ее отец, исчезнувший год назад неизвестно куда...
– Голес! Хоть ребенка уведите, что ж вы в самом деле!..
Дознаватель машинально обернулся, открыв мне обзор, и я чуть не закричал от неожиданности: девочки в комнате не было.
В эту минуту за стеллажами зазвонил телефон.
* * *
Дом, где мы с Хилей получили квартиру, стоял в стороне от других, на голом, совсем без деревьев, месте - раньше я никогда не забредал в этот район и даже не предполагал, что он существует в нашем городе. Мне казалось, что на реке, широкой, грязной, всегда полноводной и шумной, могут быть только склады и доки, ну, в крайнем случае, несколько общежитий для речных рабочих, поэтому адрес, указанный в нашем ордере, меня очень удивил: Набережная, 29.
Вообще-то отдельная квартира нам с Хилей пока не полагалась, и я подозреваю, что это явилось чем-то вроде "папиного" подарка на свадьбу. Можно лишь догадываться, какие свои связи ему пришлось для этого подключить: многие молодые пары ждут жилье годами. Но спросить я не решился. Так повелось с самого детства: никогда не задавать лишних вопросов.
Ордер мне торжественно вручили сразу после болезни, в первый же рабочий день, и толстушка-машинистка, которая когда-то спрашивала меня о ребенке, заметила мимоходом: "Ну вот, теперь и дочку можно заводить". Она была уже заметно беременна, но новенькое обручальное кольцо надежно защищало ее от сплетен.
Смотреть
Высокий - и не скажешь, что пять этажей, сложенный из массивного красного кирпича, старый, с эркерами, колоннами при входе, черной лестницей, маленькими балкончиками, с крышей, утыканной печными трубами, он возвышался над окрестными двухэтажными бараками молчаливой громадой. Мне он показался немного асимметричным и даже бестолковым, но неведомому архитектору, наверное, было виднее, как строить свое детище. На балконах качалось белье, какая-то молодая мама пела во дворе над детской коляской. Двор был огромный, с корявыми старыми кленами и расшатанными скамейками, и в дальнем его конце, у разрушенного фонтана, я с внезапным щемящим чувством разглядел играющих девчонок - совсем как в другом месте и в другое время. Разве что одеты девчонки были получше.
Еще, помню, меня поразили ковровые дорожки на лестницах, вытертые, ветхие, но относительно чистые - такого я раньше нигде не видел. Площадки на четыре квартиры. Скудный свет экономных угольных лампочек. Запах кошек и чьих-то кухонь. Явные коммуналки со списками жильцов на дверях и разномастными почтовыми ящиками.
Наша квартира находилась на самой верхотуре, в нескольких метрах от неба, за обшарпанной дверью с табличкой "Лифтовая" и косо намалеванным под ней номером - "21". Это был даже не пятый этаж, а как бы половина шестого, и Хиля усмехнулась:
– Так я и знала, что будем жить на чердаке.
– Какой это чердак?
– я даже обиделся.
– Это - квартира, причем отдельная. Ты могла предполагать, что в двадцать лет получишь свою квартиру?
Никакого лифта в доме, конечно, не было, осталась только наглухо заколоченная шахта, но в далеком прошлом, тут, видимо, жили правительственные чиновники - об этом говорило все, особенно широченные лестничные марши. Потом, когда осыпалась краска и потекли трубы, на их место въехали чиновники помельче. Потом еще мельче, и еще, пока, наконец, дом не достался секретаршам, учетчикам и прочему учрежденческому люду. Из любопытства я пролистал технический паспорт квартиры: здание построено пятьдесят девять лет назад, имеет износ семьдесят процентов, статус жилья - "служебное", категория "3" (читай: хуже не бывает). Площадь квартиры - девятнадцать с половиной квадратных метров, без ванной. Газа тоже нет.
– М-да, - Хиля заглянула в книжечку через мое плечо.
– Это временно. Сама понимаешь. Никто не даст нам квартиру, как у родителей - не доросли еще. Можно отказаться - хочешь?
– Глупостей не говори, - она полезла в карман за ключами.
– Кто от жилья отказывается?.. Примус купим. А мыться будем на кухне, подумаешь...
Пряча друг от друга волнение, мы вошли в маленький, насквозь пропыленный закуток с единственным квадратным окошком, выходящим на реку и тянущиеся за ней крыши складов. Пыль лежала всюду: на полу, на подоконнике, на черной уродливой печке с фигурными заслонками, на двух продавленных стульях, колченогом столе и низкой кровати, стоящей вместо ножек на чурбаках. В углу, рядом с печкой, виднелась глубокая темная раковина в пятнах ржавчины. Дощатый пол вокруг нее прогнил и почернел, как будто здесь жгли костер.