Белые Мыши на Белом Снегу
Шрифт:
– Вот-вот, именно такая реакция!
– он курил и выглядел не то расстроенным, не то просто задумчивым.
– Круглые глаза и бегущая строка на лбу: "Не делай из меня идиота!". А я серьезно говорю: летают, Эрик.
– Да ни один самолет...
– начал я и вдруг осекся, увидев его взгляд.
– Какого черта я тебе объясняю. Ты что-то вбил себе в голову - пожалуйста, твое дело. Меня дурачишь - ладно, я человек мягкий. Но вот Хилю тебе бы лучше не трогать, она... у нее, в общем, не так давно было очень плохое событие, хуже просто не бывает...
– Знаю, - спокойно сказал Зиманский, - ее изнасиловали.
Если бы он вдруг
– Это еще откуда?!..
– Не волнуйся, она мне сама сказала. Как другу. Кстати, за что я тебя ценю, Эрик, так именно за мягкость. Любой другой на твоем месте уже давно выгнал бы меня в шею, а ты терпишь. Я скажу тебе одну вещь: тестостерона у тебя не хватает. Не пойму, чем врачи с тобой занимались, в домино, что ли, играли?
– Чего у меня не хватает?
– я невольно отложил кисть.
– Тестостерона. Никогда не слышал? Но ты же чувствуешь это на себе, правда? Да и видно. Я тебя в первый раз увидел и сразу понял: что-то не так.
Я не знал, обидеться мне или продолжать спрашивать, поэтому просто молчал. Знать бы еще, что такое "тестостерон". Если это в мозгу что-то, то меня, получается, уже в открытую дураком назвали?
– Это мужской гормон, - усмехнулся Зиманский.
– У тебя гормональная недостаточность, отсюда и проблемы. Ты смотришься с Хилей, как сын с матерью, а все потому, что ты - пока не мужчина. Не психуй, дослушай, я ведь сказал - "пока"!
– он нахмурился с веселой суровостью.
– Медицина у вас на нуле, это ясно. Но помочь тебе несложно, это даже проще, чем ты думаешь. Таблетки, правда, придется пить, но это за счастье цена невысокая.
Я присел на подоконник. Хотелось как-то возразить, но я понимал, что он прав, хотя бы в одном - я не мужчина. Не мальчик, конечно, но все равно - существо какое-то бесполое, и неважно, что я к этому привык. Если он может помочь, надо любым путем добиться этой помощи, пусть даже придется выслушивать неприятные вещи. Какая разница, что он будет говорить, главное - ничего подобного мне в результате не скажет Хиля.
– Я понимаю, почему она пошла за тебя замуж, - Зиманский бросил окурок в кучу мусора и тут же закурил новую сигарету.
– После того, что с ней сделали, она и думать не хочет об этой стороне жизни. Ты ее устраиваешь: добрый, мягкий, порядочный. Максимум, что тебе нужно - это чтобы гладили, как кошку, а ты за это горы свернешь. Не пьешь, не материшься, рук не распускаешь... Но рано или поздно...
– Знаю.
– Естественно - ты ведь не раз об этом думал. А тебе-то самому это надо? У тебя хоть иногда бывает... ну, возбуждение, что ли? Во сне, например?
Я задумался. Мне трудно было понять, что такое "половое возбуждение", как трудно человеку, родившемуся глухим, представить себе звук водопада. Но все-таки там, у замочной скважины родительской спальни... что это было? Я ведь что-то почувствовал, точно, и раньше - ведь раньше со мной тоже было такое, в тот день, когда я пошел коту за килькой и поджег маленький сарайчик в овраге?
– Я не уверен, - осторожно сказал я.
– Может быть, два раза... или три...
Пока я рассказывал, Зиманский бродил по комнате и пускал кольца дыма целыми очередями, словно расстреливал невидимых мне призраков. Я следил за ним взглядом, но он не замечал меня, весь превратившись в одно большое ухо и внимательно, даже как-то профессионально слушая. Как врач. Может, он и был на самом деле врачом - ведь я никогда
– Все?
– спросил он, остановившись, как только я замолчал.
– Это все? При других обстоятельствах не было?.. Что ж, понятно. Чтобы хоть сколько-нибудь завестись, тебе обязательно нужен выброс адреналина в кровь. Что такое адреналин, ты тоже не в курсе? Бедный ты, бедный. Дикий, дремучий, но, к счастью, не безнадежный. Такие вещи лечатся.
– Я не знал, что ты медик.
– Какой еще медик? Чушь. Я фрезеровщик, который внезапно сделался статистиком, вот и все. То есть, это все, что тебе надо обо мне знать. Есть вещи, которые я не имею права рассказывать - извини.
– Ты - иностранный шпион?
– еще не договорив, я понял, какую сморозил глупость, и засмеялся.
Зиманский, однако, поглядел без улыбки:
– Что ж, по сути, возможно... возможно, ты и прав. Но я... не иностранный, не чужой, мы с тобой одной национальности... как же тебе это объяснить-то, черт...
– Никак не объясняй, только не ври, - я взял кисть и принялся красить. Это занятие - как и обдирание старых обоев - здорово успокаивает нервы.
– Эрик, - Зиманский подошел и ласково положил мне руку на плечо, - очень прошу, поверь мне и не обижайся. Когда будет можно, я тебе расскажу. А таблетки принесу уже завтра - лечить людей мне не запрещается.
– И что будет?
– Счастье будет, дети будут, да что хочешь! Эти таблетки только любви дать не могут, остальное - пожалуйста! Станешь нормальным мужиком, силы появятся, энергия... болезни, возможно, прекратятся. Характер запросто может измениться, у тебя же переходного возраста еще не было!
Если честно, он меня слегка напугал.
– Ладно, не шарахайся, - он улыбнулся и отошел.
– Монстром ты не станешь, не то воспитание.
– А как же тот сарай и...
– Никак. Ты больше ничего не поджигаешь? Ну, и славно. Будем считать это особенностью твоего детства.
...Когда он ушел, я бросил кисть и уныло влез на подоконник. Сказать, что я расстроился - значит, ничего не сказать. Я был просто ошарашен, ошеломлен, раздавлен всем услышанным, меня не держали ноги, словно я опять заболел. Он был прав, этот удивительный, странный, не от мира сего человек. Он разгадал меня и все объяснил, может быть, кроме поджога, но это я мог объяснить и сам. Надо было только немножко подумать, совсем чуть-чуть, но в другой раз, когда станет легче...
Внизу, у чугунного парапета, отделяющего узкий тротуар от воды, стоял высокий старик в сером костюме служащего, худой и хрупкий, как насекомое, и такой же невесомый, легкий, почти улетающий - дунь, и его не станет. Он глядел на реку, заложив за спину тонкие паучьи руки, а рядом с ним маленькая внучка, щекастая и крепкая, уже одетая по-осеннему в курточку и тонкий вязаный шлем, возилась на щербатом асфальте с деревянным игрушечным автомобилем, выкрашенным в веселые яркие цвета. Они были совсем одни в мире, никто им не мешал, и я почувствовал вдруг, глядя на них, до чего все на свете хрупко и не вечно, как легко уничтожить без остатка эфемерную иллюзию, называемую жизнью. Вот сейчас старик жив, а завтра, возможно, его уже не будет. Девочка вырастет, выйдет замуж, родит собственных детей, выведет их в люди, проковыляет еще лет тридцать по тротуарам, окончательно состарится и уйдет туда же, куда и дед - в ничто.