Берлин - Париж: игра на вылет
Шрифт:
Пока же спасибо и за то, что по вопросу срочного «изъятия из оборота» Маккиндера, Николай поверил мне на слово, переступив через себя при этом. Или «цель оправдывает средства»? Но разве не прав был Лёха, мой сержант, подавшийся в Печёрский монастырь, выдав, что «гасить претендентов на мировое господство предначертано нам свыше»? Но и Бисмарк был прав, когда по прочтении меморандума фон Шлиффена, заканчивающегося фразой «в итоге войны мы должны причинить России такой урон, от которого она не сможет оправиться как минимум четверть века», изрек: «не всякие мысли можно доверять бумаге». Ладно. Раз начальство просит, - приказ есть приказ».
Аккуратно собрав в пепельницу последствия заточки карандашей,
***
За короткое время «проскакав галопом по Европам», он успел побывать в Лондоне, Берлине и Париже, из «первых городов» старого света миновав пока Вену и Рим. Но для определенных обобщений увиденого Василию вполне хватило.
Если судить по столицам, в массовке которых, в отличие от начала следующего века, роль праздно шатающихся понаехавших туристов была пренебрежимо малой величиной, ЭТА Европа была беспечна и весела. Она беззаботно смеялась, шумела и кутила. Где-то было больше дроби барабанов, колыхания знамен и грохота парадов, где-то - побольше игорного азарта или красных фонарей, а где-то - клубно-местечковой, демонстративной чопорности. Но, в общем и целом, праздная европейская публика как будто совершенно не чуяла приближения уже стоящей за воротами их городов «старухи с косой».
Гонка вооружений, которую упорно и даже демонстративно подстегивали военные функционеры и финансово-промышленные воротилы, для всех этих немцев, французов и англичан была лишь предметом некой державной соревновательности. Похоже, мало кто в просвещенной Европе задумывался над гениальным чеховским заряженным ружьем на сцене в первом акте, которое непременно выстрелит в финале. А те, кто все понял и загодя предупреждал, кричал народам о грядущей катастрофе, вроде Энгельса, Блиоха и Жореса, или уже покинули этот грешный мир, или прозябают в абсолютном меньшинстве.
Но возможно ли, что всего каких-то тридцати пяти лет европейского мира оказалось достаточно, чтобы люди позабыли о Войне? Судя по всему увиденному и услышанному им, - да. Безумство «пира во время чумы» четко впечатывалось в его сознание всеобщей гротескной, если не сказать даже - надрывной, показухой успешности и самодовольства. Зрелище было отталкивающим. До гадливости.
Можно ли было что-то в ощущениях Василия списать на постбоевой синдром воина-фронтовика, внезапно окунувшегося в мирную жизнь? Вряд ли. Русско-японская была не первой его войной, так что дело было не в возможной персональной необъективности, а в живой общественной атмосфере европейских столиц. При этом он понимал, что поездка в Вену или Рим, скорее всего, принесет только усиление общего гнетущего эффекта от всей этой ярмарки тщеславий в формате обезьяньего цирка.
Массовую психологическую готовность европейцев к войне, ну, или как минимум, непротивление милитаризации и прямо связанному с бесконтрольной гонкой вооружений росту военной угрозы, Балк поставил на первое место в перечне ведущих к катастрофе объективных причин. Это обстоятельство он счел даже более важным, чем «перегретый» котел мировой империалистической и монополистической конкуренции.
Публика здесь еще не задумалась всерьез о том, что способны сделать с ее телами пулемет Максима или взрыв тротиловой гранаты крупнокалиберной гаубицы. Европейцев прельщают картинки с трусливо бегущими врагами и красочными, победными парадами, а грядущие бомбежки городов стаями воздушных кораблей представляются им забавной выдумкой отставного адмирала Филиппа Коломба. И уж
Тем страшнее может стать прозрение. Сеящие ветер, пожинают бурю…
***
Другим важным моментом, сразу обратившим на себя внимание Василия во время западного вояжа, был обостренный интерес европейцев к событиям, разворачивавшимся в России и вокруг нее. О новостях из Питера громче всего кричали мальчишки разнощики газет, и их одноразовую полиграфию в момент расхватывали, словно горячие пирожки. Статьи о событиях в Северной Пальмире оживленно обсуждали в парижских салонах и кафе, в лондонских клубах и пабах, на берлинских кафедрах, ассамблеях ферейнов и в бюргерских пивных. Причем, сама по себе победа державы Романовых в дальневосточной войне никого не удивляла и, похоже, уже не интересовала.
Если судить поверхностно, именно такой исход битвы микадо и царя представлялся естественным и неизбежным. Таким его воспринимала массовая публика и пишущая ей на потребу журналистская братия. Капитуляцию японцев крупнейшие европейские издания преподносили как логичный финал разборок Моськи со Слоном. Иные резоны от тузов политики, финансистов и офицеров генеральных штабов публично почти не обсуждались: достоянием прессы их рассуждения становятся редко.
Сам факт победы России в «очередной колониальной войне за наследие дряхлых Цинов», - так с легкого словца передовицы «Таймс» в Европе называли русско-японское выяснение отношений, баланс сил в мире серьезно не поколебал. Но последовавший за заключением Токийского договора блиц-визит кайзера Вильгельма II в Санкт-Петербург, и самое главное, – оказанный там высокому немецкому гостю прием, баланс этот изменил критически. И изменил, если судить по истерически возбужденному тону лондонской и парижской прессы, отнюдь не в пользу двух держав, в апреле прошлого года пришедших к «Сердечному согласию».
Но и эти события, прямо затрагивающие интересы сильнейших мировых игроков, померкли, превратившись в бледный фон того тектонического сдвига, который внезапно, без какого-либо видимого предзнаменования, произошел во внутренней политике России. В сфере её государственной жизни, где русские отличались особым консерватизмом и упрямо-твердолобым желанием сохранять формы и институты управления столетней давности. Обветшалые и явно неэффективные в современных условиях, зато привычные и не пугающие чиновничество чуждыми влияниями.
Правда, к удивлению Василия, наиболее важным и животрепещущим для европейцев оказалось вовсе не то, что апатично и тихо процарствовав десять лет, русский царь словно сорвался с узды. И по собственному почину, даже не проведя консультаций с Госсоветом, важнейшими министрами и ближайшими родственниками, объявил о скором введении в России начал парламентаризма, о повышении роли и расширении полномочий местного самоуправления территориями, а ткже о грядущей земельной реформе.
Главным же, на что обратили здесь внимание, и о чем голосила на все лады местная «прогрессивная, объективная и независимая» пресса, стал пакет законов Николая о труде. Его новое «Рабочее уложение», одним махом давшее российским пролетариям ощутимые преференции в сравнении с положением их братьев по классу в большинстве европейских стран. И в первую очередь в сравнении с англичанами и французами. Даже в Германии рабочие внезапно осознали, что им есть за что бороться, пусть трудовое законодательство Рейха и считалось самым передовым каких-то пару месяцев назад.