Берлинский этап
Шрифт:
Дни струились материнским молоком, но зыбкое лагерное счастье омрачала неизбежная разлука с детьми. Она пришла вместе с январскими морозами и простудой. Нину бросало то в жар, то в холод, но через несколько дней температура спала.
… Утро, убийца спасительных снов, резануло по глазам слишком ярким светом.
Значит, накануне случилось что-то страшное, и то, что секунду назад казалось ночным кошмаром — проснешься и развеется — снова навалилось на сознание всей
Хотелось выскользнуть из их скользких удушливых объятий, вернуться в спасительный сон, но и это было невозможно.
Нина села на кровати, обхватила голову руками, тяжёлую, как наполненный чем-то горячим и скользким чугун.
Скрипом. Но снег казался горячим, какой-то белой горячкой.
Прошла уже, наверное, неделя, но он был так же горяч.
Хотелось увязнуть, не двигаться, но кони предательски мчались.
Нина стала отчитывать дни назад, как будто тем самым можно было и самой вернуться в прошлый, кажется, понедельник.
Да, а везли их, получается, во вторник — пятерых несчастных матерей и притихших, как птенцы, встревоженных детей.
Девочка, пришедшая на свет в красной сыпи и с диагнозом сифилис, теперь восседала на санях голубоглазая с выбившимися из- под шапки колечками золотых волос — ни дать ни взять принцесса. И имя мать под стать дала — Эльвира. А расти такому цветку, ждать освобождения матери в детском доме.
Размышления о судьбе маленькой красавицы на несколько секунд отвлекли Нину от собственного горя.
На руках зябко жался к материнской груди раскрасневшийся от холода Валерик.
— Где это видано, детей от живых матерей отнимать, — пискнула сквозь слезы Тося.
— Ты хоть помолчи, — цыкнула на нее Валька Косая, до сих пор сосредоточенно и хмуро сдерживавшая рыдания.
Но жалобы Тоси послужили сигналом, чтобы все мамы заголосили.
Как по команде заплакали испуганные дети.
— Но! Пошла, пошла, — заторопил извозчик кобылу.
Хлыст взмыл в воздухе. Каурая пустилась вскачь, увязая в сугробах.
— Тише ты, — сдвинул брови до сих пор молчаливый конвойный. С сочувствием посмотрел на матерей, хотел сказать им что-то ободряющее, но передумал.
Ехать оставалось недолго.
Детдомовские ясли, где подрастали дети заключённых, больше походили на казарму.
Новоприбывших годовалых появившихся на свет в неволе людей встретили няни с лицами надзирателей.
Самая старшая заносила данные детей в раскрытый на столе серый журнал.
— А отчество чьё называть? — угрюмо спросила Валька Косая. — Гада этого, урода, который?..
— Можете дать отчество по собственному отцу.
— Вот это лучше, — просветлело лицо Вальки. — Пишите «Иван Иванович».
Валерика записали
В больничной палате было даже уютно, Нина помотала головой, чтобы изгнать вонзившиеся в память слова и взгляды.
Стала смотреть в грязный белый потолок. Видения отступили на задний план, остался только снег и доверчивое, испуганное лицо сына.
И снова этот скрип, приближающий расставанье.
… На этот раз скрипнула дверь.
Глаза дежурного блуждали по лицам больных, остановились на Нине.
— Аксенова, на выход. Там тебя оперуполномоченный ждёт.
Нина встала слишком резко и почувствовала головокружение.
Температура уступила место слабости.
На обратном пути из детского дома Нина сильно простудилась, что в другое время было бы даже приятно. Сейчас же хотелось работать до изнурения, чтобы к вечеру падать с ног от усталости и засыпать, не успев преклонить голову на нары.
Здесь, на больничной койке, тоска брала за горло и оставалось одно — плакать весь день напролёт, уткнувшись в подушку.
Вертушка со скрипом сделала оборот, преисполненная смехотворной важности, как будто она и только она решала, кому выходить, а кому нет на свободу.
Но именно ей выпала роль, даже миссия неким вращающимся символом пролегать между волей и неволей. Ха! Как будто нет побегов по бездорожью, где нет шпионящих глазков-окошечек, иногда и впрямь казавшихся живыми глазами беспощадного многоголового чудища.
Усилием воли Нина прогнала шальную мысль о побеге.
Мысленно отругала себя за ветреность. Ведь она теперь взрослая, мать.
У ворот стоял нетерпеливый худой понурый жеребец, запряжённый в сани с изогнутой спинкой, а за спиной извозчика кутался в овчину собственной персоной товарищ оперуполномоченный.
Взгляд его был добрый и чуть-чуть лукавый, как тогда в кабинете, когда Нину перевели из БУРа.
Тот вечер прокручивался пластинкой и в памяти Владимирова. Он усмехнулся и движением головы показал Нине на место на санях рядом с собой.
— Здравствуйте, — она не знала, что ещё сказать.
— Здравствуй, здравствуй, — он отодвинул овчину, лежащую, как домашний зверь, у него на коленях, укрыл тёплой шкурой ноги и Нине. — Передали мне, что ты всё время плачешь, вот и решил свозить тебя к сыну.
Скользить по снегу было весело, тепло и неудобно, Нина боялась сделать лишнее движение, сосредоточив все мысли на предстоящей встрече с сыном. Наверняка, Валерик успел подрасти. Узнает ли её?
Лошадь остановилась недалеко от детдомовских яслей, у маленького здания с вывеской «Магазин. Продукты»