Беруны. Из Гощи гость
Шрифт:
коробью с овсом. Тихо было и одиноко в хворостининском доме: ни кашля Андрея
Ивановича, ни оханья Алены Васильевны, ни шаркотни старой туркини.: Лишь флюгер
жестяной скрипнет невзначай, еле повернувшись на шпеньке своем железном, да время от
времени, расхлопавшись крыльями, петух пропоет. Так же тихо бывало и у дяди Семена,
когда он уезжал из дому, и князь Иван оставался один подле книжного ларя. А он-то, дядя
Семен: послали его воеводою в Васильсурск, пожил он там года
1 Бахмат – лошадь татарской породы.
воеводствовать в Невосиль.
Князь Иван, скинув с себя однорядку, принялся шагать по комнате своей из угла в угол.
«Жить-то теперь с кем же мне? – думал он. – Людей подле нету вовсе... Только и отрады, что
словом коли перекинешься с паном тем замотайским, да и того ныне не достанешь. Что ж не
идет он? Ужель все недосуг?.. Наведаться, что ли, к нему?..» Князь Иван зевнул, перекрестил
по привычке рот, потер рукою напружившийся в морщинах лоб. «Ох, и скучно!.. Ох, и
кручиновато!..» И, достав из подголовника своего ключи, он прошел с ними в столовый
покой.
Там, в столовой, в большом шкафу тускло белела посудина с крепкой водкой, отстоенной
на вишне. Третьего дня напоила Алена Васильевна допьяна водкой этой переяславского
своего приказчика. Влив в себя одну чару и другую, приказчик замотал было головой, но
Алена Васильевна не нашла ничего лучше, как за верную службу налить ему третью, после
которой приказчик упал замертво, а Кузёмка-конюх выволок его на двор, где отлил водой.
Князь Иван наполнил себе из посудины той такую же чару, выпил ее жадно, без передышки,
и выронил чару из рук, потому что пол точно поплыл у него под ногами. Князь Иван пошел в
свою комнату, пробираясь и так и сяк, а пол плывет под ним, бросается ему под ноги, валит
князя Ивана с ног. Князь Иван ступает, высоко поднимая ноги, чтобы не зацепиться, чтобы не
споткнуться, чтобы не удариться... А пол все ретивей несется к нему, налетает на него, вот
ударит по коленям, расколотит, перешибет... Насилу добрался князь Иван до комнаты своей,
до лавки и подушки, в которую уткнулся охмелевшей головой.
«Жить-то теперь как?..» – начал он снова с тоски и одиночества сам в себе распалять
свою кручину, которая стала грызть его еще злей. Но тут он увидел, что лавка, на которой
лежал он, пошла по комнате, поехала, раскатилась, поплыла, как в ту ночь, когда в этой же
комнате умирал Андрей Иванович, старый князь.
– Помер же ты, старый, – молвил князь Иван, – чего ж тебе от меня?..
Но ответа не услышал, потому что лавка под ним неистовствовала, выла, неслась куда-то
со свистом и звоном, пока не провалилась вместе с князем Иваном в черную дыру.
Долго ли проспал князь
же подала ему в комнату на подносе кружку холодного квасу.
– Там тебя, государь, в сеничках одна какая-то дожидается, – возвестила девушка,
поклонившись князю, глянув на него прозрачными глазами из-под стрельчатых ресниц. –
Долгонько таково сидит; видно, очень надобно ей. Кручинится, запозднилась-де, а будить не
велела. Я уж на себя взяла, пошла к тебе, ан ты, государь мой, во сне маешься...
У князя Ивана болела голова, тошнехонько было ему и неприютно. Он припал к кружке с
квасом, освежил себя холодным пенистым питьем и побрел в сени. Там на полу сидела
Анница, на руках которой почивал младенец, крепкий и смуглый от загара Василёк. Анница
не сводила с него глаз, зорко следя, чтобы комарик либо мушка не сели на лицо ребенку.
Увидя князя Ивана, Анница чуть качнулась в поклоне ему и заговорила шепотом, столь,
казалось, приставшим теперь опустевшему вконец хворостининскому дому:
– Послал меня, батюшка, к тебе государь мой Феликс Акентьич. Ночью этой снялись они
вдруг, полки иноземные – немцы и шляхта... Феликс Акентьич только и забежал в хоромы к
себе да рученьками своими белыми грамотку тебе написал.
Анница распустила пестрядинный платок, обмотанный вокруг головы, и принялась на
одном из концов его распутывать тугой узелок.
– Я волосыньки рвать на себе, – продолжала она, теребя неподдававшийся узелок, –
слезыньки из глаз моих покатилися, выть почала... А он, государь мой Феликс Акентьич,
выть не велел, слез лить не приказал...
Она развязала наконец узелок и протянула князю Ивану мелко сложенную бумажку.
Князь Иван развернул: латынь!
«De te ipso noli amplius dubitare. Est iam tempus agendi. Ad Tulam me adipiscere. Inde ambo
una tecum proficiscemur».
Так ли он понял, князь Иван?.. «De te ipso noli amplius dubitare»: «Нисколько не
сомневайся...» «Est iam tempus agendi»: «Приспела пора... Нагони меня в Туле... Дале поедем
с тобою вдвоем...»
И, держа в руке развернутое письмецо, бросился князь Иван в покои, добежал до
столовой хоромины, прижался к дверному косяку, прочитал еще раз написанное паном Фе-
ликсом второпях, на обрывочке бумажном: «Дале поедем с тобою вдвоем...» Куда поедем?..
Зачем вдвоем?.. Но князь Иван уже чуял, уже давно догадывался, куда может позвать его пан.
А теперь пан этот и впрямь его кличет: поедем вдвоем. В думах жарких стоял князь Иван у
дверного косяка долго, пока не заметил Матренки, которая начала носиться взад и вперед, как