Беруны. Из Гощи гость
Шрифт:
до того, кажется, была сплошь черна, как вороново крыло. «Охти, – вздохнул Димитрий
неслышно, – как день за днем будто дождь бежит...» И тронул поводок. Конь по брусьям, еще
мокрым от павшего в ночи тумана, пошел к широко раскрытым моровским воротам.
Стрельцы, растратив весь свой пороховой запас, перестали палить. Но в звоннице у
покосившейся воротной церквушки, дребезжа, из последних сил надрывался ветхий
колоколец, приветствовавший в московских
теперь чудом небывалым словно воскресшего из мертвых.
«Как день за днем будто дождь бежит...» – казалось, вызвякивал колоколец у церквушки,
и то же по прелым осенним листьям, устлавшим дорогу, мягко выстукивали конские копыта.
«Будто дождь бежит...» По лицу Димитрия пробежала тень: много было дней – бездольных,
как осенний дождь... Месяцы, годы скитаний из монастыря в монастырь, в дремучих лесах, в
медвежьей глуши... И всюду с ним этот дьякон Григорий – книгописец, обжора и бражник.
Теперь это все позади. Но почему он так угрюм, почему грусть обволакивет его теперь?
Закружили его паны в Гоще, в Кракове, в Самборе; вымучили для адовой своей корысти
и то и сё. Уж и насулил же он им! Да платить придется чем? А тут еще, как буря, клокочет
вокруг него беспрестанно:
– Царевич! Димитрий Иванович! Солнышко наше!
– Вор! Самозванец! Чародейством бесовским, ложью и хитростью затеял захватить
престол московский!
«Так... – завертелось у Димитрия в голове. – Затеял... Может, и впрямь затеял? А ходу
теперь ни в какую сторону уж нет. К Москве только и дорога легла. Эвон трезвону сколько! А
повороти обратно – поднимут ляхи на копья; обманувшись в тебе, разнесут они тебя в куски
либо в Самборе перед замком посадят на кол. И будешь ты тогда подлинно вор! И станет
площадная чернь ругаться над тобой, в мертвое лицо твое плевать!»
– Ну, да все равно! – прошептал он, до крови прикусив губу. – Все равно... – заскрежетал
он судорожно стиснутыми зубами. – Все... – и качнулся в седле.
Отрепьев сразу поднял голову и глянул Димитрию в запрокинутое лицо, серое и влажное
от проступившей на нем испарины. А Димитрий снова заскрипел зубами и сжал
посиневшими пальцами золотую рукоять своего полевого меча.
Дьякон, как ни был во хмелю, но понял, что у Димитрия опять начинается припадок.
1 Пищаль – огнестрельное оружие, подобное ружью. Были и артиллерийские пищали, называвшиеся
затинными, так как ставились в затинах – в особых местах внутри укрепления, «за тыном».
Привычными и сильными руками снял Отрепьев Димитрия с седла и внес его в первую же
приворотную
черной манатейкой1 и выгнал хозяев на улицу. Хлебнув воды из стоявшей в углу кади,
Отрепьев сед на лавку и стал ждать, пока лежавший под его манатьею хрипел и бился об пол
всем своим туловищем, с размаху.
III. ТАТАРКА
После Моровска сдался Чернигов, и лишь с Новгород-Северска стало изменять
Димитрию счастье. Ни осада, ни приступ, ни попытка поджечь деревянные стены городка не
дали ничего, и годуновское войско, запершееся в крепости, посылало со стен ругательства и
проклятия вору, который назвался Димитрием Ивановичем, московским царевичем.
Только вчера умолкла и под Добрыничами злая сеча. Служившие Димитрию запорожцы
всею массою своею бежали с поля битвы, а сам Димитрий едва не попал в плен к
годуновцам. И вот сидит он уже под Рыльском в полевом шатре и слушает, как бьет в шатер
снежная крупа, смотрит, как синие уголья гаснут в жаровне, как факел смоляной трещит и
коптит. Вдруг за шатром шорох: комнатный служитель Димитрия Хвалибог пришел, должно
быть, стлать постель. И впрямь Хвалибог, да не один... Держит за руку кого-то в желтых
шароварах, в красных сафьяновых чеботках2.
– Вылез, государь, я в степь из табора с молодыми ребятами по следу, по волчьему
порыскать, да вот... – Хвалибог улыбнулся, – не с мертвой волчихой – приехал обратно с
кралей живой. Татарина мы из мушкетонов3 кувыркнули, а ее привез я сюда.
Сказал Хвалибог, поклонился и вышел. В шатре остались только Димитрий с татаркой,
маленькой, дикой, почти совсем ребенком. Сушеной полынью пахло от нее и дымом.
Турецкие монетки, нашитые у нее повсюду, позванивали на ней жалобно, как льдинки в
ледоход. Она сбросила с ног чеботки, подошла к Димитрию, потрогала золотую кисть,
свисавшую у него с нашейной цепи, и улыбнулась. Димитрий дал ей пышку медовую с
изюмом, и татарка принялась жевать, усевшись у ног Димитрия, на рысьей шкуре. Потом
взяла его руку, повернула ее ладонью кверху и стала вглядываться в ее бугорки и впадины и в
спутанный узор пересекающих одна другую линий. Она начала рассказывать что-то
Димитрию на непонятном своем языке, и постепенно голос ее перешел не то в пение, не то в
причитанье. Димитрий выдернул у нее свою руку, и татарка приникла к его рукаву мокрым от
слез лицом.
«Дурка, блажная...» – подумал Димитрий, и ему стало не по себе.