Беруны. Из Гощи гость
Шрифт:
дрекольем. И пока Димитрий там наверху, в Городке, пировал либо шептался о чем-то со
своими казаками и поляками, у люда, набежавшего к городовым кирпичным стенам, уже
объявился свой воевода-атаман. Высокий, широкоплечий молодчик, холоп Новоуспенского
монастыря, по имени Бажен, по прозвищу Елка, он привел с собою целую рать монастырских
работников, разместившихся со своими секирами и квасоварными котлами на лугу под
Тайнинской башней. Посконная эта рать еще не видела
пробраться наверх и ударил Димитрию челом двумя живыми лебедями. Хвалибог принял из
рук Бажена подарок, а щедрый царь отдарил молодого атамана золотою деньгой. Баженка
положил деньгу за щеку и сбежал с крутой насыпи обратно вниз.
В воскресенье после обедни выехал Димитрий со своими приближенными в поле,
которое разостлалось перед ним, как безмерное белое, чисто выстиранное полотнище. Рядом
с Димитрием ехал на соловом жеребце путивльский воевода Масальский-Рубец, а под
Димитрием легко выступал гнедой турецкий конь, украшенный бубенчатыми запястьями и
золотыми гремячими цепями. Собравшиеся под Путивлем мужики всем станом бросились к
новоявленному царевичу и окружили его плотною стеною. У некоторых в руках были
жалобы, писанные на чем пришлось – на лубе и бересте, и челобитчики совали их Димитрию
с великим криком.
– Пожалуй нас, государь, помилуй! Дерут с нас и на монастырское строение, и на свечи,
и на ладан...
– Погинули, государь, сироты твои вконец с женишками и детишками от взяток, налогов
и обид...
– Плати им с пашни и луга, с огорода и леса, с квасоварни и солодовни...
– Пожалована от тебя, великого государя, на Стародубье деревня Ковалева пану
Мошницкому в поместье. И тот Мошницкий пан приезжает на мое дворишко и меня из
дворишка выбивает, и грабит, и бесчестит, и от того неправедного ляха я, государь, вконец
погиб...
– Взял у меня тот боярин сынишка моего Петруньку в годуновский стан неволею...
– И с голодной поры хлебенка ржаного не ели, и хлебенка не дают; отощали мы,
государь, до полусмерти...
– Кто не говеет, того они плетьми, а которые не причащаются, тех они розгами тысячи
раз...
Под Димитрием дрожал его конь, оседая на задние ноги и неистово поглядывая на толпу,
нараставшую с каждым мигом.
– Покажи милость!.. – неслись к Димитрию хоры голосов, иззябших и протяжных от
неизбывной беды.
– Пожалуй нас, сирот!..
– Пити и ести...
– От стужи и голоду...
– Жжены и мучены...
– Потому что бьет нас не про дело, а без вины, занапрасно; и многих нас изувечил и глаза
подбил, у иных скулу переломил, на работу берет до свету, а с работы спускает после свету.
–
Но голоса эти все больше покрывались другими – зычными глотками горлопанов,
которые не плакались на беду свою, а кричали о ней перед государем и сбежавшимся
народом.
– Хватают нас годуновцы на пытку и мучат, и грабят, и бесчестят...
– Приезжают к нам в Комаринскую волость великими полками, нагло. И за крестьянами
с ножами гоняются и замахиваются.
– Взыскивают с нас людодёрцы всякие дани басурманским обычаем немилосердно.
Толпа уже приходила в исступление от боли и ярости. Задние напирали на передних.
Кулаки, узловатые и бурые, раздутые, как печные горшки, поднимались над обнаженными
головами, черными, серыми, плешивыми, колыхавшимися в непрерывном движении.
– Тут тебе и оброк и переоброк! – зло выкрикивал худой человечишко, ухватившийся
рукою за плетенную жемчугом кисть на шее Димитриева коня. – Тут тебе и пошлины всякие!
Тут тебе и государева подать!
– Эй вы, голь! – попробовал было перекричать уже ревевшую толпу воевода Рубец, но
Димитрий остановил его и поднял вверх руку.
Толпа покричала еще и понемногу смолкла.
– Плоховато дело, – сказал Димитрий улыбнувшись, – а чем помочь? Верно: бедные
люди беспрестанно трудятся, а хлеб свой и без соли едят от последней нищеты. Монахам же
только о пище своей сладкой забота. Пьяное житье их мерзко и незаконно; обычай их
неприятен. Борис Годунов, безвременный царь, нажаловал сытому монашеству волостей с
крестьянами, и чернецы купаются теперь в крестьянских слезах. Но не будет больше так! –
выкрикнул Димитрий с силой. – Дадим мужику выход!.. Монастырские грамоты кабальные
повелим в огонь метать!
Толпа завыла, охваченная небывалым восторгом.
– Го-гой!.. Гой-гой-гой!.. – заклокотало сотнями глоток и понеслось по полю к нарытым
на лугу землянкам и к котлам, брошенным на догоравших без призору поленьях. Полушубки
нагольные, однорядки, сермяжные армяки, все латанные в латку и дранные в дыру,
задвигались, заколыхались, заходили ходуном: – Гой-гой-го-о-ой!..
И из этого всколыхнувшегося, зажившего моря вдруг вынырнул чуть ли не под брюхом
Димитриева коня Баженка-атаман и с ним стариковатый человек в железной шапке,
скрюченный в дугу и с двумя клюшками в обеих руках.
– Говори, Акилла, – дернул Баженка старца за охабень.
– Грамливал я Казань, – крикнул Димитрию старик, потрясши клюкой. – Батюшку
твоего, Ивана Васильевича, видывал я не единожды. Что в той Казани народу легло – сила!