Беруны. Из Гощи гость
Шрифт:
2 Диким полем назывались обширные, преимущественно степные пространства к югу от Оки.
высоченного мужика, который проталкивался в приоткрытую Кузёмкой калитку. Хоть и лето
стояло, а на мужике был беличий тулуп, и бараний треух нахлобучен был у него на голове.
Да еще и ворот меховой мужик тот поднял, точно в лютую стужу. Конюх хватил его за
длинный рукав, болтавшийся чуть не до полы, но мужик выдернул из рук Кузёмки рукав свой
и на журавлиных ногах зашагал
«Пан!» – мелькнуло у князя Ивана, и он побежал на лестницу встречать долгожданного
гостя. А Кузёмка бросился было за мужиком вдогонку, но остановился посреди двора с
выпяленными от удивления глазами. Ведь князь молодой так и кинулся на крыльце мужику
тому на шею, стал целовать его дружелюбно и повел затем в хоромы как есть, в беличьем
тулупе и шапке бараньей.
Мужик, войдя в комнату к князю Ивану, скинул с себя и шапку и шубу, и перед сияющим
от радости князем предстал пан Феликс, разваренный, красный, мокрый от катившегося с
него в три ручья пота.
– Уф! – молвил только шляхтич и, опустившись на лавку, стал отдуваться и обмахиваться
взятой со стола книгой.
– Теперь тебе квасу, лучше нет холодного квасу, пане мой милый! – И князь Иван открыл
дверь и крикнул: – Гей, вы там, на сенях! Квасу мне нацедите!.. – И снова подошел к пану
Феликсу, сел с ним рядом, схватил его руки и опять вскочил: – Да что ж это я!.. Квасом ли
мне потчевать гостя дорогого!.. Гей вы, сенные!.. Вина мне подайте в петухе серебряном, да
караваю масленого, да зайца под взваром. Чего там у вас получше, несите мне сюда!
По дому пошел шум. Расскрипелись на приржавевших петлях двери по всем хоромам. Из
крестовой вышла Алена Васильевна и, волоча ноги, потащилась к сыну. Князь Иван издали
услышал стук ее костыля и бросился матери навстречу:
– Не ходи ко мне, матушка: там у меня иноземец сидит, государев начальный человек.
– Иноземец?! – Глаза Алены Васильевны сделались круглыми. – С нами крестная сила!
– Ничего, матушка, посидит и уйдет... Нужен он мне...
Из глаз Алены Васильевны покатились слезы.
– Я тебе, сынок, не указ. Был у тебя указчик – отец твой, государь мой свет, а его теперь
уж нет. – И она стала захлебываться в плаче.
– Да что ты, матушка!.. Посидит и уйдет... Не кто-нибудь – начальник он, капитан
государев...
– Да он же поганый! Вера-то у него же собацкая! И ладану не наберешься окуриваться
после него. В доселюшние времена, как и родилась, николи того не бывало – нехристей на
двор к себе пускать.
– Ах, матушка, ты не плачь же!.. Не гнать нам на улицу человека!.. Не кто-нибудь он!.. –
твердил
– Хоть я тебя родила на свет, – махнула зажатым в руке платком Алена Васильевна, – да
жить, видно, тебе теперь, сынок, по свойской воле. Чай, и жениться тебе давно приспела
пора. А я уйду, уйду душу свою спасать, на Горицы в монастырь уйду от мирской суеты и
докуки. Скажу тебе только... – И она завопила тут на весь голос: – Скажу тебе, сынок, бога
помни, отца своего помни! Авось русский ты человек – не иноземец поганый...
Плача и причитая, тяжело постукивая на ходу костылем, заковыляла она вперевалку
обратно в крестовую, где просиживала теперь по целым дням, с восхода до заката.
XXI. БЕСЕДА ПОТАЙНАЯ И ЗАДУШЕВНАЯ
Шляхтич наконец отдулся, отдышался, вытер пот с лица добытым из кармана платочком
и обратил взор свой к серебряному петуху, принесенному в покой сенною девушкою
Матренкою Белошейкой. Князь Иван стал разливать в серебряные чары золотистое питье, и
шляхтич, не дождавшись приглашения, промочил пересохшее горло первой чаркой, потом,
пожелав хозяину здоровья, втянул в себя вторую и только после третьей ткнул нос в большое
блюдо с масленым караваем.
– Доброе вино, князь ваша милость, – молвил он, заливая сладким напитком сдобное
тесто. – Доброе, ароматное и крепкое. И каравай превкусный. Сам пан царь, коли попробует
такой каравай, – ха! – еще попросит.
– Ну и кушай во здравие, пан Феликс. До чего рад я тебе, пане мой любый!.. Сколь долго
не видались с тобою! Сколько суббот-то прошло с той поры!
– А мне уже, князь, и на мысль пришло, что ты дорогу забыл к моему замку. Чего ж так:
с три года все ходил, да и на, – оставил?..
– Батюшка у меня помер, – вздохнул князь Иван. – Старый человек. Хоронили мы его,
потом пошли поминки, всякие заботы, всякая докука...
– Ай-яй-яй!.. – закачал головою шляхтич, поднял вверх очи и молвил: – Requiescat in
pace. – И объяснил: – Так это всегда говорится по-латински, а по-русски это будет: да
упокоится с миром. Ай-яй-яй!.. – И он приклонил петуха к чарке князя и наполнил его
сосудец прозрачным, слегка подправленным гвоздикою напитком. – Выпьем, княже Иване, за
вечный покой пана отца твоего, и то так и знай, как философы в книгах пишут: старый
помрет, молодой народится, на том и земля вся вертится.
Князь Иван выпил свою чарку и подумал: «Вишь ты, как у него ладно выходит! И
убиваться не надо. До чего он человек легкий! И всё у них так: пригнано одно к одному».