Беруны. Из Гощи гость
Шрифт:
В ближайшую же субботу снарядился снова князь Иван за Москву-реку, на двор
забубенного пана. Но хоть день был и жарок, даже лопухи у шляхтича посерели и поникли
долу, а окошко его «замка» было захлопнуто и дверь была прикрыта. К князю Ивану вышла
из задворной избушки Анница с грудным младенцем, у которого только что усов и хохла не
было, а так был вылитый пан Феликс.
– Пан-то твой что же?.. – молвил князь, разглядывая младенчика, щурившегося на
солнце. –
– Феликс Акентьич?.. Да он, милый, теперь что ни день, так ни свет ни заря на конь да в
поле: ученье у них ратное до ночи, воевать кого-то будут.
– Воевать?.. Да что ты!
– Так и есть... Завоевался там на рубеже какой-то турский или крымский...
– Ты чего-то не то... Так ли это?..
– Нет, так, – стояла на своем Анница. – Стрельцов-то уж из слободки угонили тьму...
Стрельчихи плачут, стрельчата, ребятки малые, от дворов отбились...
«Вон что!» – задумался князь Иван, потом глянул на младенца, которого держала на
руках своих Анница.
– А ты что?.. Твойский это?
– Мой, – словно засветилась Анница вся. – Вона какой сыночек!.. Сыночек! Василёк!
Князь Иван улыбнулся мальчику, пощекотал его кистью своей опояски и пошел к пану
Феликсу в избу. Там было все по-старому, только подле печки зачем-то навалены были
покрытые пылью, изогнутые и изломанные ратные доспехи: шлемы с наушинами, да
булатные щиты, да кольчужные панцири... Только того и было нового; да еще некрашеная
скамейка у стола, которою с недавних пор – должно быть, для зачастивших к нему гостей –
обзавелся Заблоцкий пан.
На столе под пустою фляжкою заметил князь письмо: буквы латинские, но писано
польскою речью... И пана Феликсова рука: строки ровные, твердые, не по-русски отчетливые.
Уразумел их князь Иван наполовину, а на другую половину догадался, о чем шла речь в этом
письме. «Бояре и народ, – извещал кого-то пан Феликс, – встретят его с ликованием. Все
только того и ждут, когда же наконец воплотится эта страшная для Годунова тень. И нет
сомнения, что царевич, сам просвещенный науками отнюдь не у иезуитов, а в Гоще, в
знаменитой академии гойских социниан, будет на московском престоле покровителем нашего
дела». В письме, кроме того, несколько раз упоминался «ученейший и несравненный муж,
досточтимый Фавст Социн».
«Так, – подумал князь Иван, пробежав письмо. – Вон уж до чего добрались». И,
обмакнув в оловянной чернильнице обкусанное гусиное перо, написал он пану Феликсу на
шершавом листочке:
«Пане Феликс, друже мой любый. Ведомо мне, что ратного учения гораздо много тебе
стало. Со двора сходишь на рассвете, а обратно идешь ночью.
удосужливей будет, приходи на Чертолье, на хворостининский двор, на княженецкий, что у
Ильинской церкви на горке. Только прошу тебя, пане, приходи поосторожней, сбросив на
время кунтуш1 польский, а приходи в русском платье. Без промешки приходи, пане
милостивый, как от ратного учения освободишься. Ivan Kvorostinin dux рукою своей писал».
Князь Иван покосился на польское письмо, лежавшее на столе, походил по горнице взад
и вперед, ткнул по пути ногою брошенную в угол кольчугу и вышел на двор.
Было знойно и тихо. Только в задворной избушке, слышно было, Анница укачивала с
песнею сонное дитя:
На той на орленой грядочке
Сидит птицынька райская,
Поет-то песенки царские...
Князь Иван постоял, послушал... Сорвал кровавый лепесток мака, выросшего на
завалине, и растер в руке. Потом, не сказавшись Аннице, шагнул через канаву и пошел прочь
со двора.
XX. СЛЕЗЫ АЛЕНЫ ВАСИЛЬЕВНЫ
Близится уже и черед князя Ивана. Конну, людну и оружну ехать ему по весне в Дикое
поле2 к государевым рубежам порубежную службу служить. А может статься, что еще и в это
лето кликнут? Война, говорят, война... Турский там или крымский двинул ордынцев на Русь?
Или, может быть, это только болтают про турского и крымского? И войну совсем другую
воевать теперь Москве?
Князь Иван раздумался, сидя у стола в отцовском покое, куда он перебрался после
смерти Андрея Ивановича со своими книгами и тетрадями. Ими укрыт был едва ли не весь
стол. Оставалось еще маленькое не занятое книгами местечко, но и на нем князь Иван
развернул большую тетрадь, переплетенную в темно-лазоревый атлас.
Князь Иван перелистал страницы тетради одну за другою. Много здесь было написано
им еще со времен Онисифора Васильича, обучившего юного князя слагать рифмованные
стихи.
Днесь у нас плач и рыданье безмерно...
Это было сложено недавно об отце, об Андрее Ивановиче, о смерти его и плаче по нем. А
вот о боярах, о властвующих людях, написано после встречи с холщовыми колпаками:
Сеете землю гречою да рожью,
А бываете сыты кривдой и ложью...
Князь Иван потянулся к перу, чтобы сложить еще несколько строк о том, что узнал он от
пана Феликса и что увидел в последнее время собственным оком. Но на дворе загрохали
цепью псы, взлаялись непереносно, и князь Иван, высунувшись в окно, разглядел
1 Кунтуш – старинная польская длинная одежда с разрезными рукавами, которые откидывались на плечи.